Мама
Шрифт:
Он повернулся к Анри и Жанне и молча показал три пальца. Мысли тем временем прыгали странно, спонтанно, не связно.
Где же Эл, неужели струсила девочка? Или нет? Тогда эти ослепли, что ли?
Тот парень, что засел у пулемета, крикнул что-то. Идущий к лесу остановился и как рысь метнулся обратно к пулемету. Вот оно! Она вышла на дорогу, ее увидели. Пулеметчик сказал что-то на английском. Интонация. Вопрос! Тот, что шел к лесу, уставился на дорогу… Старший, видимо, раз ему вопросы задают.
Все,
Вперед!
Слава не глядя махнул рукой стоящим позади него французу и автоматчице и рванулся вперед. Их еще не видели, внимание американцев приковано было к дороге. Когда старший наклонился к пулеметчику и начал говорить, Слава начал стрелять.
8
Сообразить ничего Ричардсон не успел. Все произошло мгновенно.
Вот сержант идет встречать Фрэнка с ребятами…
Вот на дороге появляется девушка. Красивая, черт!
Джонни зовет сержанта…
Сержант возвращается, смотрит, приказывает стрелять… Жалко, жалко телку. Они уж месяца четыре ничего, кроме порножурналов, не видели…
Вот из-за деревьев выходит Фрэнк и…
И тут он вдруг сообразил, что это не Фрэнк! А дальше подумать он не успел. Застрекотали автоматы, его кто-то дернул за ноги, потом возникла боль. Сломают же, сломают ноги! Как же так можно? В глазах потемнело, потом отпустило, хотя боль осталась и рвала теперь во все стороны. Только тогда понял, что ноги ему никто не ломал, что просто по ним очередь прошла автоматная.
Снова потемнело в глазах, к горлу подкатила тошнота. Захотелось встать. Встать на ноги! Он шевельнулся, понял, что упал и лежит на земле, посмотрел на сержанта.
Сержанта больше не было. И Джонни, и сержант лежали в кровавой луже возле пулемета.
Его снова дернуло. Дернуло за ворот, который впился в горло, подняло и развернуло. Но больно было все равно ногам. Перед глазами возник мужчина в алой рубахе и замшевой короткой курточке.
Зачем куртка? Жарко же.
— Ты кто такой? Откуда вы здесь взялись? — спросил этот, в замшевой куртке. Точно спросил, по голосу, по роже видно, что спрашивает. Еще бы понять, чего ему надо.
Ричардсон покачал головой, мол, не понимает, но от этого стало еще больнее ногам. Так больно, что в глазах темно.
— Он не понимает, что ли? — повернулся тот, что в куртке, к стоящим в стороне фигурам.
— Дай-ка я попробую.
В глазах было темно, и про фигуры он только догадался. Ему были видны только ноги. Две ноги и еще две, четыре. Две ноги подошли ближе. Сколько осталось на месте? Господи, что за бред!
Замшевая куртка исчезла, ноги превратились в лицо.
— Кто ты такой? — спросило оно по-английски.
Голос прозвучал мягко, понятно и с какой-то
— Рядовой Ричардсон, сэр, — ответил он.
— Откуда вы здесь взялись? Что вы здесь делаете?
Что они здесь делают? Что он здесь делает? Лежит, корчась от боли, с простреленными ногами, а может, и вовсе без ног, вот что! И Ричардсон сказал то, что сам услышал несколько минут назад как откровение.
9
Анри распрямился и повернулся к Славе.
— Он ничего не знает, дядька.
— Что он сказал? — быстро спросила Жанна.
— «Мы защищаем наших благородных собратьев несущих сюда мировые ценности, от проявлений агрессии» — повторил француз по-русски.
— Чего? — вылупилась на него Жанна.
— Да ничего. Торжество американской идеи править всем, диктовать свои законы и считать, что они благо для всех, — пояснил задумчивый Слава. — Спроси, сколько их здесь, и пошли.
К пулемету по дороге подошла наконец Эл.
— Солнышко, — улыбнулся ей Вячеслав. — Ты молодец. Ты все хорошо сделала.
Проститутка молча переступила через трупы, опустилась на колени и, вцепившись в Славину ногу, заревела навзрыд.
— Что с ней? — не понял тот.
— Дурак ты, дядька, хоть и беспредельщик, — отозвался француз. — Шок у девочки. Она, пока по дороге шла, раз двадцать умереть успела мысленно. Оставь ее, пусть отревется. А этот Лумумба не знает ничего. Так что переночуем здесь, а завтра двинем вперед, только осторожно.
— Пристрели его, что ли, чтоб не мучался, — пожал плечами Слава.
— «Пристрели», — передразнил француз. — Эх ты, беспредельщик.
10
Они говорили о чем-то. Ричардсон слышал голоса, но не понимал ни слова. И видел только темный туман и ноги. Две ноги и две ноги, четыре. И еще две. Сколько? Шесть и еще две. Восемь ног. А у него ни одной, только боль.
Ноги завертелись, его замутило, и негр снова закрыл глаза. Когда открыл, увидел лицо, говорящее по-английски.
— Я должен тебя убить.
— За что? За что убить? И за что вы по нам стреляли? — прошептал Ричардсон.
— Потому что вы стреляли в нас.
— Это приказ, сэр. — Ноги болели так, словно их вырвали с корнем и положили рядом. И боль была на него и на оторванные ноги одна, но помноженная на десять. А может, и на двадцать.
— Ты хочешь жить? — спросил мягкий, похожий на правого сержанта, голос. — Или ты хочешь умереть?
— Я не знаю, — устало прошептал он. — Я хочу, чтобы не болели ноги.