Мамалыжный десант

Валин Юрий Павлович

Тимофей оперся об автомат, поднялся и двинулся в батальон. Над плацдармом стояла тишина, боец Лавренко ее не особо слышал – в ушах после вчерашнего по-прежнему звенело, – но чуял, что тихо. По утрам так иной раз случалось, поскольку немцы завтракали и своей фашистской гнусности давали перерыв. Хорошие такие моменты, когда можно было лежать и ничего не делать. Сейчас Тимофею очень даже хотелось лечь и лежать.

Вчера снаряд грохнул так близко, что от сотрясения голова в каске вмялась в стену «лисьей норы», а сверху на Тимофея начали съезжать пласты грунта. С перепугу боец рванулся в траншею, увидел, как Пашка что-то кричит, но не разобрал ни слова. Обстрел вроде

бы закончился, никого не убило, но звон в ушах и подташнивание остались. Хлопцы позвали санинструктора, тот что-то говорил, Тимофей кивал, не особо соображая. Контузия наверняка была легкой, но противной. К вечеру слух частично вернулся, но пришел комбат и приказал, чтобы не дурил, двигал в санбат, пусть посмотрят. Это Викторыч, санинструктор, настучал.

От провожающего Тимофей отказался, поплелся к медицине сам: пусть без слуха и с какой угодно тошнотой, дорога вполне отыщется. Даже нынешний, разросшийся плацдарм боец Лавренко знал как свои пять пальцев. После взятия Шерпен он считался посыльным при штабе батальона, но этот самый батальон почти и не видел: то на КП полка, то к связистам, то на переправу встречать кого, то, наоборот, провожать. С разведчиками трижды ползал на нейтральную полосу в группе прикрытия, а то вообще на сутки приписали к самому тяжелому вооружению – помогал устроиться и осмотреться батарее дивизионных трехдюймовок.

Плацдарм ныне составлял более двенадцати километров по фронту, а по глубине доходил до шести с гаком. На юге была освобождена Спея, у северной излучины наши с трудом, но зацепились за село Деллкеу. Удерживали плацдарм силами войск двух соседствующих армий, переправа оставалась единственной, что путало и затрудняло снабжение и передвижение. Но постепенно подтягивались подкрепления: командование готовило удар на Кишинев.

Немцы тоже нагнали побольше войск, временами пытались нащупать слабину наших позиций, но не преуспели. Днем бомбежки и обстрелы, ночами все двигались, смещались, новые части так вообще располагались почти на ощупь: тут поневоле заблудишься, если петляющий берег Днестра и позиции точно не изучил. Но непрерывно обустраивались новые артиллерийские огневые; пушкари и минометчики пытались копить запас боеприпасов, хотя с подвозом все еще было сложно.

Доводилось Тимофею встречать и роты вновь призванных. Новобранцы еще пестрели гражданской одежкой, неповоротливые и нервничающие; оружие им наскребали по всем сусекам, наверняка кому-то из почти земляков досталась и та памятная румынская винтовка. Между прочим, «манлихером» именовалась и считалась хорошим оружием. Штык, конечно, у Тимофея «позабылся»: инструмент нужный, а новобранцы все одно потеряют.

За эти полмесяца боец Лавренко уже перестал считаться молодым солдатом. На передовой в пехоте вообще все очень быстро: опыта поднабрался (это если успел) – и в госпиталь. Это если везучий. Если невезучий, так земля и неопытного бойца примет, земля – она радушная, никому не отказывает. Но хотелось бы, конечно, повоевать.

Роты редели ежедневно, пополнялись не особо регулярно, и Тимофей все реже встречал тех бойцов, с кем в первый день на кручу забирался. Зато все немногочисленные офицеры, да и солдаты взводов, знали Тимку Партизана: считалось, что он изначально на плацдарме был, может, даже специально оставленный каким-то предусмотрительным партизанским соединением. Объяснять, что это вовсе не так, смысла не было: Тимофей уже понял, что народу нравится думать, что ничего случайного не бывает, что не просто так в оккупации люди сидели, а вредили немцам и румынам, неустанно дороги взрывали и загодя готовили плацдармы

для армии. Так оно наверняка и было, пусть и не вот в этих здешних местах.

Как-то ночью вредные румынские «кукурузники» вместе с бомбами накидали листовок. Бумагу с серым шрифтом разобрали на курево, хотя парторг роты, пулеметчик уважаемый и достойный, сказал, что «от такой заядлой брехни и дерьмовой бумаги у нормального куряги одышка случается». Тимофей из интереса глянул, чего там врут.

«Сдавайтесь в плен!» – прямолинейно призывала бумажка, а далее подслеповатым шрифтом:

Рiднi братя, украiнцi! Чорнорубашечники! Росiяни гонят вас, як скiт на убой, пiд дулами своих автоматiв. Вам не довiряют новоi зброi, не обучають современной войне, а также не дають обмундирования: все равно смерть! Повертайте зброю протiв ненависнiх жидiв-комiсаров! Переходьте до нас. Тут ви зустрiнете своiх истиних друзiв – борцiв за самостийную Украiну, незалежну от радяньской тиранii…

Ну и прочая ерунда. Вот кому это немцы пишут? Нет, понятно, что дураки везде есть, но не так уж много. Какая «новая зброя», если у всех оружие одинаковое, пусть временами и приходится перебиваться трофеями? Да и с формой… Вот вам гимнастерки или снаряды в первую очередь на передовую везти? Понятно, что боеприпасы. Когда наладится подвоз, всех переоденут и переобуют. В общем, врут немцы без особой фантазии. Лучше бы чистую бумагу бросали: когда до Берлина дойдем, фрицевым интендантам то могло бы засчитаться.

Курить Тимофей начал дня через три на фронте. Дым махорки не то чтобы нравился, но давал чуть-чуть уюта. Дожди лили каждый день, в траншеях было мокро, ноги все время сырые. Как-то выдались два дня, так и вообще стало нестерпимо: задувало дико, дождь со снегом бил в рожу, едва высунешься из укрытия, в лесу деревья ветром валило. Как тут не задымишь самокруткой, хотя оно и вредно? Махру выдавали исправно, кормили похуже: утром и вечером, можно даже и не гадать, только пшенка. Правда, можно ей напихаться вдоволь.

Жаловаться было глупо: с голоду не помрешь, курево есть, одет и вооружен. Да, а еще был внезапно награжден рядовой Тимофей Лавренко. На второй день после взятия плацдарма прицепили прямо на телогрейку «За отвагу», пусть и без особой торжественности, но с дружескими поздравлениями. Что, как не крути, приятно. Возникла, правда, сложность: пока не имелось у товарища Лавренко красноармейской книжки, да и присягу он не принимал, но, как сказал комбат, «все дооформится в ближайшее время».

Жизненный опыт подсказывал, что отсутствие документов может вызвать некоторые сложности. Вот убьет бойца Лавренко где-нибудь на левом фланге или у переправы, а там бойцы только и знают Тимку Партизана, так и зароют под придуманной кличкой. С другой стороны, какая разница? Похоронку все равно некому посылать, и так сойдет.

Как обычно, мысль, что похоронки-то и вообще не нужно, вызвала прилив горечи и… да, горечи и печали, больше ничего не вызвала. Неспешно шагая, Тимофей поковырял в звенящем ухе: зенитные батареи открыли стрельбу. Опять летят, гады, закончили кофе пить. Боец Лавренко ускорился, хотя контуженый организм протестовал. Успел спрыгнуть в траншею, когда громыхнули первые бомбы.

Немцы клали по переправе. Иногда в высоте над траншеей проплывали силуэты «юнкерсов», вроде бы не особо торопливые. Тявканье и стук зениток, казалось, не приносили им вреда. Это было не так: Тимофей видел, как горели и падали фашистские бомберы. Но выглядела обманчивая вальяжность немцев откровенно оскорбительно.