Мамалыжный десант

Валин Юрий Павлович

– Да чему тут завидовать? Ладно бы мне орден дали, а так – медаль, совсем солдатская. Наверное, Малышко мне, как бывшему под оккупацией, не особо доверяет, вот тебя и расспрашивал, – высказал нейтральную догадку Тимофей.

– Ты же не окруженец, не примак и не полицай. Как возрастом подошел и вас освободили, ты сразу и призвался, – пожал плечами недоумевающий комсорг. – Таких, как ты, грамотных и без трусости, нам бы побольше. А то вон в третьей роте из сорока человек пополнения один-единственный комсомолец, остальные или в годах,

или вообще политически отсталые, только смотрят, глазами хлопают.

– Ничего, наверстают.

– Это конечно, наверстают. Мы с ними работаем. – Бутов закряхтел и встал. – Вот что, Тимоха, не тяни, подавай заявление. Насчет присяги я в штабе напомню. Развели тягомотину: боец уже почти месяц воюет, награжден, а присяги не принимал. Формализм нас заедает! Ладно, увидимся, бывай жив-здоров!

Тимофей пожал мозолистую ладонь комсомольского работника и задумался. Маячили неприятности с совсем нежданной стороны. Малышко еще с первой встречи не особо понравился новобранцу. Верно говорил сержант Бубин про младшего лейтенанта: тот еще жук. Но сержант-минометчик убыл по ранению: говорили, сразу несколько осколков ноги ему разодрали.

А Малышко в полку уже не минометчик, и даже в звании повысился. Положим, из минроты его сдвинули, поскольку толк от него куцый, как тот заячий хвост. Теперь, видишь ли, аж комсорг полка. Утверждать кандидатуры подавших заявления будет, тьфу на него. И, главное, чего взъелся?

Все это было огорчительно, но не то чтобы особо. Тут фронт, стреляют, на мелочи обращать внимание глупо и некогда: погибнешь простым автоматчиком или комсомольцем-автоматчиком – Родина на те мелкие различия не обидится.

* * *

На следующий день по пути из хозроты Тимофей завернул к минометчикам. Новый комбат оказался человеком хорошим. Сразу приказал писарю передать бойцу Лавренко красноармейскую книжку, поздравил с новым документом и спросил: правда ли, что в партизанах довелось сражаться? Тимофей пояснил, что это народ так шутит-смеется из-за того, что посыльному мелькать везде приходится, и еще потому, что довелось с первой разведкой в Шерпенах побывать.

Желтенькое удостоверение красноармейской личности слегка разочаровало Тимофея. Место для фотографии есть, а фото нет. Это-то ладно, но «занимаемая должность – минометчик» как-то уж совсем не по делу: бойцу Лавренко куда чаще свист немецких мин приходилось слышать, чем на свои советские «самовары» смотреть.

* * *

А еще через день Тимофей вновь оказался в медсанроте. И как раз через те проклятые немецкие минометы.

Сидели с Пашкой Гребелиным на краю ячейки, завтракали. Еще окончательно не рассвело, над рекой плыли серые клочья тумана. За селом вяло переругивались наши и немецкие пулеметы.

– А сегодня пшенка лучше, чем давеча, – заметил Пашка, скребя ложкой по дну котелка.

– Да, и разварилась хорошо, и конины побольше, – согласился

Тимофей, облизывая ложку. – Но чай – баранья моча.

– Это уж как водится. – Пашка отставил опустевший котелок.

Питаться с Гребелиным было приятно: связист любил чистоту и не особо чавкал. Стыдно сказать, но Тимофей на такие неуместные мелочи иной раз обращал внимание.

– Давай.

Пашка покосился на траншею и подставил кружку. Тимофей булькнул из румынской широкогорлой фляги прямо в жидкий чай. В посудине было вино, довольно легкое, в голову не шибающее, но скрашивающее вкус едва теплого чая «из трепаных веников».

– Да, так-то оно лучше. Летом пахнет, – мечтательно сказал Пашка.

В небе характерно засвистело и бахнуло за первой линией траншей.

– Чего-то рано фрицы начали, – заворчал Тимофей. – Пошли в блиндаж.

Встать бойцы не успели. На этот раз свиста слышно не было, только звонко чпокнуло, и из ячейки брызнуло густой грязью. Тимофей, еще не соображая, протер заляпанный лоб и глаза. Замерший Гребелин с ужасом смотрел себе под ноги.

– Прямое.

Из воды на дне окопа торчал стабилизатор 81-миллиметровой мины.

Бойцы подпрыгнули, шарахнулись от ячейки и чудом не разорвавшейся мины.

– А котел? – обернулся Пашка.

В этот миг ударила третья мина. Метрах в сорока, но все равно достала. Лавренко успел упасть, его вскользь полоснуло по левому боку. Пашке досталось похуже…

До санроты Тимофей дотащился сам. Там перевязали по новой, обработали поверхностное, но длинное рассечение. Зашивала фельдшер Клава – черноглазая и крутобедрая греза всего рядового и командного состава полка. Боец Лавренко шипел.

– Да матюгайся, я привычная, – разрешила военфельдшер.

– Комсорг сказал, что ругаться матом надлежит исключительно на противника, – пробубнил, морщась, Тимофей.

– Какой ты, мальчик, правильный. Ладно, я тебе чуточку спиртику налью.

– Не надо, спирт оставь тяжелым побитым. Клав, а нельзя мне вместо спирту шаровары найти, а? Эти-то того… одна штанина осталась.

– Ох хитрый ты, Тимка Партизан! Поищем тебе портки. Тебе все равно дня четыре у нас отдохнуть придется.

– Ладно, отдыхать не бегать. А что Гребелин? Ну, тот связист, его передо мной притащить должны были.

– Плоховат твой дружок. Уже в санбат отправили.

* * *

Два дня отдыхал боец Лавренко. Как специально, выглянуло солнышко, удалось прожарить гимнастерку и белье, что способствовало временной ликвидации кусачих «броненосцев». Тимофей блаженствовал, слушал, как легкораненые вполголоса обсуждают достоинства великолепной Клавы, но сам в трепе не участвовал, занимаясь подгонкой новых шаровар.

– А тебе чего, такая краля – и не нравится? – пристал языкастый Яша-бронебойщик. – Ты глянь, какие обводы и какова походочка. Эх, сопляк ты еще, Партизан, молоко на губах не обсохло.