Мамины субботы

Граде Хаим

— Доброй субботы.

— Доброй субботы, доброго года. — Он удивленно смотрит на меня. — Откуда вы, молодой человек?

— Из Литвы. Я виленчанин. А вы?

— Не важно, — нехотя отвечает он, но тут же, видимо, решает, что в моем вопросе нет угрозы, и добавляет: — Я из Белоруссии, родом из Могилева. Но жил я не в Могилеве, в другом месте.

— Как только я вас увидел с этим платком на шее, я сразу понял, что сегодня суббота! — радостно восклицаю я. — Я никогда не думал о том, есть ли в Сталинабаде эрув [176] .

176

Ограждение, символически превращающее улицу или квартал, населенный евреями,

в один двор, внутри которого по субботам можно переносить предметы. В данном случае наматывание платка на шею как бы превращает его в часть одежды, что дает возможность взять его с собой в субботу, когда при отсутствии эрува носить что-либо в карманах запрещено.

— А до того как вы меня увидели, вы не знали, что сегодня суббота? — Еврей искоса смотрит на меня, и его длинная заостренная борода, острый нос и вспыхнувший взгляд говорят о том, что он хасид, фанатик.

— Нет, я чувствовал, что сегодня суббота, — бормочу я и думаю о молитве мамы, ни с того ни с сего пришедшей мне в голову. — Вы же знаете, то, что нас окружает, ничем не напоминает нам о субботе. А откуда вы знаете, когда надо благословлять субботние свечи, а когда совершать авдолу? Ведь в России нет еврейского календаря.

— Когда хочешь, находишь выход. — Он загадочно улыбается. — Нигде не сказано, что календарь обязательно должен быть печатный.

— А какой же, рукописный? И как вам удается не нарушать субботу, если нерабочий день — воскресенье?

— Когда хочешь, находишь выход. — И еврей рассказывает мне, что он переплетчик, кустарь. Он работает дома, сдельно.

Я вижу, что он собрался уходить, а мне хочется побеседовать с ним еще. И я объявляю, что когда-то учился в ешиве. Он выслушивает меня с мрачным, даже гневным выражением лица, оглядывается на пустой улице и говорит строго, медленно, с расстановкой, выделяя каждое слово:

— Поскольку молодой человек когда-то учился, он должен знать, что суббота — это тайный знак между евреями и Владыкой мира. А если у молодого человека есть причина скрывать свое еврейство, он должен вести себя так, как ведет себя молодая пара, находясь среди посторонних людей. В этом случае двое разговаривают между собой намеками, чужой их не понимает, а они понимают. Между ними уже установлены тайные знаки любви и верности.

Еврей стоит, глядя на покрытые снегом горы. Я тоже смотрю на вершины гор и думаю о тамошних жителях. Беженцы рассказывают, что памирские горцы знают скрытый путь в Индию и совершают туда паломничества к своим святым местам. Но мне не верится, что советские пограничники про это не проведали и уже не приняли мер.

— Памирские горы граничат с Гималаями, высочайшими горами в мире, — говорю я переплетчику из Могилева, — а вот эта горная цепь называется Силселай Кухи Хисор.

— Не знаю и знать не хочу, — пожимает плечами еврей. — А вот если бы я, не дай Бог, забыл, когда день седьмой, я бы костями почувствовал наступление дня отдохновения и святости. Доброй субботы!

Я остаюсь один на пустой вечерней улице и смотрю на скалы, громоздящиеся друг на друга. Золотой закат озаряет волшебным светом синее небо, кристально-белый снег и зеленый лед на горных вершинах. Все горит, слившись в единый бриллиантовый огонь. Пурпурные облака, снеговые горы и голые скалы кажутся гигантским городом со стеклянными стенами и белыми башнями, городом, в котором зажглась суббота после того, как она ушла с земли.

Беженцы

I

Сталинабадский городской парк уже засыпан желтыми осенними листьями. И у беженцев, которые здесь днюют и ночуют, кожа тоже стала желтой, сухой и прозрачной. На руках у них выступили жилы. Многие дрожат в такт осени — страдают от малярии или поноса. По вечерам в парке играет оркестр, и девушки на помосте танцуют с девушками. Юношей отправили на фронт. Повычерпали, как рыбу из садка. И вместо ушедших на войну молодых здоровых мужчин прибывает все больше инвалидов, целый день бесчинствующих на рынке, в очередях за табаком и пивом, а по вечерам собирающихся в парке вокруг оркестра. Инвалиды свистят, смеются. Безрукие и безногие, они передразнивают танцующих девушек. Нередко калеки взбираются на помост и обнимают танцорок

за талии, кто единственной уцелевшей рукой, кто протезом с никелевым крюком вместо пальцев, а кто нарочно прижимается к барышням плечом, на котором болтается голый и высохший костяной обрубок. Девушки боятся отталкивать приставал. Они танцуют и мучительно улыбаются, полуприкрыв глаза и дрожа от страха, гадливости и скрытого наслаждения. Среди беженцев, нашедших себе заработок, тоже есть такие, которые танцуют, пьянствуют и бесчинствуют, словно желая показать, что они уже на все плюют.

— Карфаген! — говорит мне адвокат Оренштейн из Варшавы. Я знаком с ним еще по Вильне, куда он бежал в начале германско-польской войны. Два года спустя я встретил его в столице Узбекистана, Ташкенте, который он называл Гонконгом, потому что это звучало еще более по-азиатски. В Ташкенте на Оренштейне еще был белый полотняный костюм и белые туфли. Теперь он совсем обносился, ходил почти босиком, и от прежнего адвоката Оренштейна остались только черные горящие глаза.

— Сталинабад — это Карфаген, а карфагенского идола, в жертву которому приносили людей, звали Баал-Хаммоном. Знайте, что Карфаген был колонией Тира, то есть финикийцев, приносивших людей в жертву своему идолу Мелькарту. Баал-Хаммон, Мелькарт и Молох, еще одно кровожадное божество. Вы понимаете? — И адвокат Оренштейн разъясняет мне в своей манере, что Таджикистан — это колония великой России и здесь правит тот же железный закон. — Пойдемте со мной на базар, я научу вас, как жить на свете. Я живу тем, что пробую.

Базар кишит таджиками, которые привезли на маленьких осликах созревшие фрукты. На расстеленных рогожах лежат горы арбузов. Их водянисто-голубые корки с зелеными прожилками кажутся кусками мрамора. Рядом навалены груды дынь, круглых и продолговатых, прозрачных, как свежие яйца. Оренштейн останавливается рядом с двумя корзинами, в которых лежат персики с румяными, красными щечками и зрелая черешня, похожая на маленькие солнышки. Он берет по одному, самому крупному плоду каждого вида и мгновенно съедает.

— Ты продаешь камни, а не фрукты! — кричит адвокат таджику и, прежде чем тот успевает оправиться от растерянности, тащит меня дальше. Мы проходим мимо прилавков с яблоками, грушами, помидорами и сладкой репой. Оренштейн смотрит на них мрачно и не решается попробовать. За прилавками стоят женщины, а женщины, говорит Оренштейн, очень мелочны. Они за одно яблоко выцарапают тебе оба глаза.

Мы замедляем шаг рядом с высокими и узкими плетеными корзинами, до краев наполненными виноградом, круглым и темно-синим, как зрачки, продолговатым, как пальцы, и желтовато-липким, как мед. Оренштейн отрывает большую кисть, проворно закидывает в рот виноградины, а когда остается штуки три, возвращает кисть в корзину и говорит таджику, кривя лицо:

— Кислые, как уксус.

Таджик удивленно таращится на него: как можно осенью сказать про его виноград, что он кислый? Такого он в жизни не слыхивал. Но Оренштейн уже шагает дальше, засунув руки в карманы так, словно он опасается, что у него вытащат пачку денег. Мы идем мимо лавки, где в десятки холщовых мешочков насыпаны разные пряности: всевозможный перец, лавровый лист, корица и шафран. Все это Оренштейн пробовать не хочет.

— Знаете, как тут готовят плов? — спрашивает он меня запекшимися губами, и по его лицу видно, что у него кишки сводит от голода. Плов, говорит Оренштейн, таджики варят сами, не доверяя его женам, потому что это большое искусство. Сначала во дворе разжигают огонь и ставят на треножник котел с растительным маслом. Когда масло закипит, в него бросают целый горшок очищенного лука. Потом разводят огонь сильнее и тушат лук, пока вся горечь не уйдет из него вместе с дымом и он не станет сладким, как сахар. Затем берут телятину или баранину и кладут ее с луком, рисом и кишмишем в большой котел. Кишмишем азиаты называют изюм. Котел, который размером не меньше солдатского, ставят на маленький огонечек и варят два часа, три, четыре — столько, сколько этим азиатам заблагорассудится, а потом накрывают котел платками, чтобы все хорошенько настоялось. И когда плов вынимают, каждая луковица в нем с гусиное яйцо, изюм и рис распарились и сияют как солнце, а мясо — жирное, истекает соком и исходит паром. Плов едят руками и запивают вином.