Мамочкин сынок

Лиханов Альберт Анатольевич

Две колоды, с двух сторон окружённые женщинами разного роста, разного возраста и телосложения, были похожи почти одинаковой чёрной одеждой, к концу войны — телогрейками, всех выравнивающими в единый строй, — платки только на головах имели небольшое отличие, да и те-то, за малым и редким исключением, — чёрные.

Бельё полоскали молча, наверное, остервенело от боли. По крайней мере, когда бывал там я, женщины молчали, может, терялись, что тут говорить при ребёнке? Правда, одна тётка, моложе мамы, заматюгалась однажды вдруг ни с того, ни

с сего, может, просто потеряв терпение от пронизывающего холода, так все остальные почти хором заткнули её:

— Эй ты, умолкни!

— Распялилась при ребёнке!

И та умолкала.

Пока мама полоскала, я устраивался у оконца со всё тем же затасканным “Мойдодыром” и незаметно для себя учился буквам и словам, складывал их в строчки и шёпотом повторял узнаваемые и давно запомнившиеся выражения.

Так что говорить, в чёрной полоскальне было трудно, поэтому женщины помалкивали — не речи ведь говорить сюда притащились с тяжкими корзинками. Но однажды одна тётка при нас запела. Да таким крепким, почти мужицким голосом:

— Широка страна моя родная!

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Почти разом женщины бросили своё бельё — кто выпрямился, а кто так и оставшись согнутой — и воззрились на певицу.

Она была статной, высокой, черноволосой, с пучком волос, завязанным на затылке. Какая-то не наша. Она сверкала глазами и зубами, оглянула тех, кто согнулся, и вдруг приказала:

— А ну, разогнись!

Велела:

— Запевай!

Но никто и не подумал выполнять команду. На минуту прервавшись, женщины снова взялись за своё. Тогда молодайка быстро скинула в корзину свои пожитки, даже не выжав как следует, и не вышла — вывалилась из по-лоскальни. На пороге крикнула:

— Не гнитесь, бабы!

Дверь, как и все в этом мокром бараке, была пропитана сыростью, была осклизлой, поэтому не хлопнула громко, а только чвакнула, едва притворясь.

Чей-то голос спросил:

— Сумасшедшая?

Другой ответил:

— Зэчка. Отпросилась в штрафбат, отпустили к матери повидаться. Вот всё перестирала...

Этих слов я не понял, в них не разобрался, если бы мама, пока мы поднимались по крутой лестнице с корзиной, ставшей ещё тяжелее, не сказала:

— Её не в штрафбат отправляют, а в школу снайперов. Я по работе знаю. Брала у неё кровь на анализ.

Когда пришли домой, мама согрела горячей воды, налила её в тазик и опустила руки.

— Больно? — спросил я её.

— Нет-нет, — ответила она, улыбаясь. — Разве это больно?

12

К счастью, мало кто знает, что как только приходит беда, например, война или землетрясение, откуда-то к людям являются вши. Не всякий человек-то теперь знает,

что это за слово и кого оно обозначает, и, может, слава Богу. А вши — это такие очень мелкие и страшно кусачие насекомые, крохотные, злые и живучие. Они прячутся в человеческих волосах и в одежде и рождают потомство, называемое гнидами, из которых эти вши снова вырастают. Человек — существо терпеливое, он бы и гнид всяких перетерпел, если бы они, вырастая или кусая людей, не переносили бы самые страшные болезни. Например, тиф — тоже признак почти всякой большой беды.

Картинка, чтобы знать, как выглядят вши и гниды, висели в нашем детским саду на разных стенках, чтобы мы узнавали противника, а слова эти — вши и гниды во все времена и эпохи имели ругательный смысл. Да ими ещё людей обзывают!

Зимой сорок второго года в нашем детском саду взрослые яростно воевали с вшами. Это означало, что каждого малыша заводили в медицинскую комнату, и там тётенька в белом халате придирчиво рассматривала твои волосы, копалась в них, заглядывала за воротник, а некоторым велела расстегиваться, и рассматривала рубашки и платьица изнутри.

Всем, кто приводил нас в садик и уводил обратно — мамам, бабушкам, тётушкам и всем другим, исключительно женщинам, медсестра два раза в сутки — утром, на входе, и вечером, при прощании, повторяла, как заведённая: “вши” и “гниды”, “гниды” и “вши”.

А потому моя мамочка, и так-то имеющая самое серьёзное отношение к медицине, уж раз-то в неделю, чаще по воскресеньям, расстилала на столе какой-то чертёж, неизвестно как сюда попавший, переворачивала его обратной, значит, чистой стороной, наклоняла мою голову над белой бумагой и начинала меня скрести частой-частой стороной довоенного женского гребешка, который самую мелкую крошку выгребет.

Время шло, ничего мама в голове моей не находила, но однажды всё-таки просто завопила:

— Вот она!

Как-то ловко она прижала почти невидимую, почти прозрачную тварь, ногтём прижала её и громко щёлкнула. Я поразился: почти невидимая и совсем прозрачная, а так громко лопается.

Мама чертёж свернула, объявила, что уничтожена гнида, и мою одежду надо прожарить, потому что сам я гниду вырастить не мог, значит, принёс её из детсада — она перебралась с одной одежды, конечно, чужой, на другую, естественно, мою.

Мама и свои волосы постоянно расчёсывала мелким гребешком, ничего не находила, а однажды явилась какой-то совсем молодой, сняла свой пушистый беретик с хвостиком на вершинке, и тряхнула волосами — совсем короткими! Оказалось, она подстриглась. И не где-нибудь в городской парикмахерской, а прямо в госпитале, потому что среди раненых и выздоравливающих оказался разговорчивый парикмахер из Белоруссии, мастер на все руки с шикарным именем Кондрат — так вот этот Кондрат подстригал всех врачей и медсестёр за конфетку. Ну, мама и заняла у кого-то конфетку, а домой явилась девочка-девочкой, встряхнула серыми своими волосиками и воскликнула: