Мамонты
Шрифт:
За все эти прегрешения предков еще недавно можно было жестоко поплатиться. Не попасть в институт. Сломать себе карьеру. Стать невыездным. Быть обойденным наградой. Попасть в «черный список».
И люди были сызмальства приучены — на всякий случай! — не знать своих корней, не иметь прошлого. Это было некой подразумеваемой нормой жизни для целых поколений. Более того, отсутствие прошлого становилось знаком качества для личности, признаком благонадежности.
Даже вообразить страшно, сколь много мы потеряли, культивируя этот
Сумеем ли возместить утраченное, вспомнить, записать?
Замечу, что эта сознательная безродность попрежнему в ходу. Однако поменялись знаки. Скрывается уже не прадед-священник, не бабушка, отказавшаяся вступить в комсомол.
Студент, недавно принятый в Литературный институт (кстати, на платной основе), понурив голову, признался мне, как на духу, в тягчайшем грехе своего рода: дедушка был активным участником Октябрьской революции, членом Политбюро и секретарем ЦК ВКП(б)…
В разговоре обнаружилось, что я знаю про его деда больше, нежели знает внук.
Для начала я отправил его в читальный зал, полистать энциклопедии.
В моей ранней повести «Молодо-зелено», написанной в 1961 году, есть эпизод, который я воспроизвожу здесь без душевного содроганья, не испытывая ни смущения, ни угрызений совести.
Он важен для меня, как документ, как фиксация сознания героев и как фиксация собственного сознания в определенный момент жизни.
Мне было тогда тридцать три.
«В дверь постучали.
— Ну вот, доигрались… — проворчал Черемных и стал совать под стол пустые бутылки. — Соседи.
— Телеграмма, — сказали за дверью.
В коридоре темно, не видно человека. Из темноты протянут согнутый книжицей белый серийный бланк, квитанция, карандаш.
Василий Кириллович торопливо развернул телеграмму, застыл.
— Распишитесь…
Он расписался, не глядя.
— Число и время… — напомнили из темноты.
Черемных положил телеграмму рядом со своей тарелкой.
Но не сел. Отошел к окну. И оттуда поплыли пряди табачного дыма. Тонкие и сизые, как седина.
Николай обеспокоено (может, случилось что? может, родственник помер?) посмотрел на глянцевую обложку телеграммы. Но обложка сразу рассеяла его беспокойство. На обложке красовался букетик цветов. Голубые незабудки, синей лентой перевязаны, лента вьется по бумаге, образуя надпись: „С днем рождения!“
Значит, всё в порядке. Поздравительная телеграмма. Кто-то вспомнил, что у него день рождения, и отбил телеграмму на красивом бланке. Очень даже приятно.
Николай заметил, что Ирина тоже смотрит на телеграмму, лежащую поодаль: пристально, будто силясь прочесть, что там внутри, под обложкой. Губы ее поджаты от любопытства.
От злости. От презрения. Ах, скажите на милость — незабудочки…
— Василий Кириллович, ради чего вы нас покинули? — спрашивает она. Уточняет язвительно: — Или ради кого?
Черемных возвращается к столу. Но это
Однако и не скажешь, чтобы он выглядел сейчас опечаленным. Нет, этого не скажешь. Просто движения его медлительны и рассеяны… Крупные кисти рук подрагивают взволновано, сами по себе бродят по столу, не находя покоя. А в глазах — отрешенность. Как у слепца, чьи глаза не назовешь незрячими: ведь они живут и видят — только не то, что снаружи, а то, что внутри…
Черемных гасит папиросу, виновато улыбается, откупоривает „Саперави“.
— Друзья, давайте выпьем. За прошлое…
Кажется, он совершает ошибку.
Потому что Ирина решительно прикрывает ладонью свой бокал и говорит с нескрываемым вызовом:
— Мы не будем за это пить… У нас нет прошлого.
(А кто это „мы“? У кого „у нас“?).
— Прошлое есть у каждого человека, — пробует ее вразумить Черемных.
— Коля, у тебя есть прошлое? — в упор спрашивает Ирина.
Николай отвечает не сразу.
Ему трудно ответить сразу на этот вопрос. В какой-то мере он согласен с Черемныхом. Прошлое есть у каждого человека. Пятилетний карапуз говорит: „Когда я был маленьким…“
В школе, для воспитания жизненных навыков, подростка учат писать автобиографию. Он исписывает целую страницу. Где родился, про папу и маму, как он в школу поступил, как его в пионеры приняли, как он стал комсомольцем, как получил третий юношеский разряд по шахматам… Все большие и важные события.
Но прошли годы. Человек закончил школу. Служил в армии. Снова учился. Работал там-то, а после там-то и еще где-то. Был избран. Был награжден… Он садится писать автобиографию. Получается одна страница.
Воевал. Женился. Народил детей. Было столько радостей в жизни. Было столько в жизни горя. Вот уж тебе бессрочный паспорт выдали. Вот уж ты и в райсобес узнал дорогу… А всё это опять-таки укладывается в одну страницу автобиографии.
Сложная штука — прошлое. То, что сегодня тебе кажется важным, очень важным и самым важным в твоей жизни, завтра, когда оно станет прошлым, может показаться тебе не таким уж значительным.
О любви вообще не пишут в автобиографиях. Дескать, была у меня первая любовь. Полюбил я одну девушку, а она взяла и вышла замуж за приятеля… Пережил как-то. А потом вошла в жизнь другая любовь. Да так, что о первой и вспомнить смешно…
— У него нет прошлого, — торжествующе заявляет Ирина.
И хотя Николай в какой-то мере согласен с Черемныхом (ведь у каждого человека есть прошлое), он не пытается возражать.
— Мы выпьем за будущее, — говорит Ирина и сама наливает в бокалы густое, как сургуч, вино. — За будущее, да?
— Да, — кивает Николай. Ему этот тост нравится. За будущее.
Вопрос, есть ли у них будущее, не возникает».
Вот такой текст.
И мне, хотя бы теперь, необходимо разобраться в побудительных мотивах, в подтексте написанного когда-то.