Манарага
Шрифт:
– Толстой пришел и лед пошел!
Дети и мужики, бабы и старухи повторяли и повторяли это, щурясь от солнца, радуясь до слез:
– Тол-стой при-шел! И лед по-шел!
Албанцы тоже старались повторить слова за всеми, ошибались, но принимались снова, улыбаясь одновременно грозно и весело, как могли только они. Русские, эфиопы и кавказцы же твердили свое так, словно стали одним человеком и этот человек теперь стоял на обрыве и приветствовал другого человека, идущего ему навстречу. А тот смело шел поперек реки, шел и шел. Он уже миновал середину русла, шаги его рушились все громче, оживший ледоход шумел за спиной, и с каждым его шагом все следящие за ним
– Толстой при-шел! И лед по-шел! – гремело с берега.
А великан уже был близко. Тонкий прибрежный лед не выдержал его веса, он с шумом провалился по самую шею, круша лед в шугу. Толпа охнула, но все это не смутило богатыря, – опираясь на ушедший в воду посох, по грудь, по пояс в воде, он так же неспешно стал выходить из реки на берег. Его последние шаги сопровождались всеобщим криком: великан пересек реку и разбудил ее. За его спиной по всей ширине русла вовсю уже двигался, шумел, трещал ползущий лед. Льдины лопались, наползая одна на другую, топорщились, словно собираясь вылезти из воды, и грозно рушились, дробясь. Весеннее солнце сверкало на их сколах и водяных брызгах.
Народ бросился вниз по скату с обрыва, навстречу великому гостю. Мужики и бабы, дети, сомалийцы и албанцы съезжали вниз по мокрому снегу и бежали к великану. И только две старухи, старик да беременная албанка остались стоять на обрыве.
А он, выбравшись из воды, широко шагнул на твердый берег. Первыми подбежали к нему дети. И сразу стало видно, насколько велик этот человек – дети оказались ниже его колена. Толстой был в три раза выше взрослого мужчины. Он вышел на берег и остановился, опершись обеими руками на посох. Вслед за детьми подошли и взрослые, кланяясь ему.
Тяжело и громко дыша после своей работы, Толстой смотрел на все с высоты своего богатырского роста. Он был одет в рубище, сотканное из толстых волосяных веревок, поверх было накинуто нечто вроде рыбацкого бушлата, сшитого из старого паруса, истрепанного ветрами Каспия, подпоясанного плетеным кожаным поясом с огромной медной пряжкой. С одежды путника потоками лилась вода. За спиной у Толстого висел короб, плетенный из широкого лыка. Он опирался на посох, сделанный им самим из вывороченного с корнем молодого ясеня.
Лицо Толстого было совершенно особенное: его можно было принять за гранитный валун, тысячелетиями перекатываемый великими ледниками по земле и удивительным образом принявший форму человеческого лица с одновременно грубым и страдальческим выражением; лицо было безволосым; скулы, нос, губы, подбородок были словно сдвинуты со своих мест, голые надбровия выдавались вперед, а под ними шевелились, жили своей жизнью глубокие, темные, всегда блестящие от влаги глаза. Валун лица Толстого был таков, что ни один человек на земле не смог бы поднять и понести его.
Рыжеватые, клочковатые, словно пакля, волосы обрамляли это лицо, в волосах торчали огромные уши. Навсегда обветренные, потрескавшиеся грубые губы Толстого разошлись, и глубокий, сильный голос,
– Здравствуйте, дети мои!
И в ответ, снизу раздалось вразнобой человеческое:
– Здравствуй, батюшка!
– Здравствуй, родной!
– Хелло, мту мкубва!
– Гамарджоба, дорогой!
Тяжело дышащий, смотревший все время перед собой, словно различающий лишь одну линию горизонта, Толстой опустил свои глубокие глаза вниз, на людей. Его взгляд встретился со взглядами смотрящих на него. Валун лица его треснул. Грубые, неровные губы растянулись улыбкой – кривой и по-детски беспомощной, словно это была гримаса готового расплакаться. Желтые, неровные зубы полезли из-под губ, как бивни исполинского животного.
Опираясь на посох, Толстой смотрел на людей, шумно дышал и улыбался. А за его сутулой, мокрой, исходящей паром на солнце и нагруженной коробом спиной двигалась, шумела, ползла разбуженная им река. Толстой оглянулся на нее, одобрительно тряхнул головой и пошел в село. Люди расступились, бежали рядом, не поспевая за ним. Ребятишки неслись, крича во весь голос.
Толстой шагал всегда одинаково широко и неспешно, отчего шаги его казались еще более великими и ужасными; слышно было, как сотрясается земля от них. На ногах Толстого были высокие унты, пошитые ему сибирскими староверами из четырех медвежьих шкур. При каждом шаге речная вода брызгами летела с них на толпу, солнце сверкало в водяных каплях, люди радостно смеялись брызгам, попадающим им на лица, словно вместе с рекой этот могучий человек будил и их самих, а они рады были этому и давно уж хотели проснуться.
– Толстой! Толстой! – кричали дети.
– Пришел, пришел… – повторяли взрослые, смеясь и радуясь.
Он же, в пять шагов преодолев пологий спуск к реке, вышел на околицу, перешагнул через плетень с наваленным за зиму сугробом, перемахнул огромную лужу и вырос посреди главной улицы села. Дворовые собаки, завидя и почуяв великана, залились лаем, и он слился с голосами людей. Опершись на посох, Толстой обвел улицу с домами взглядом и произнес:
– Счастье!
Голова его стала склоняться, плечи двинулись вниз; он поклонился и коснулся рукою снеговой каши большака. И люди села ответно поклонились ему.
Распрямившись, Толстой обвел всех взглядом, улыбнулся и произнес:
– Ну, где моя скамеечка?
– Там! Там, батюшка! Вон там! – закричали вразнобой голоса, и люди замахали руками и шапками в сторону лабазов.
Толстой глянул туда, вспомнил и зашагал, глубоко погружая посох в уже оттаявшую землю. Толпа бежала за ним.
– Вот и хорошо…вот и ладно… – гудел на ходу великан, дыша, как паровоз.
Возле рыбацких лабазов была площадь, снег на которой уже давно и заранее расчистили. Посреди площади возвышалась огромная, размером с деревенскую баню, лавка, сбитая из бревен. Это была “лавка Толстого”, ждущая его здесь каждую весну.
– Вот и скамеечка, – Толстой подошел к лавке, воткнул посох в землю, опустил руки и огляделся.
Селяне обступали его со всех сторон, образуя круг.
– Тепло, – произнес Толстой так глубоко и глухо, что все разом притихли.
– Тепло… – повторил он почти шепотом себе самому, переводя дыхание.
Народ молчал. Дети, бабы, мужики и старики смотрели на огромного человека. Не первый раз приходилось им видеть великана – большие люди заходили и в село, и на ярмарке в Астрахани бывали каждый год, а некоторые там и жили в своих огромных “доминах” с огромными женщинами, рожавшими больших детей. Но этот великан был не как все. Он был – Толстой.