Маньчжурские стрелки
Шрифт:
— А что, все может быть. Вдруг князь Курбатов решит возродить ее, чтобы повести назад, к границам Маньчжурии? — вопросительно взглянул фон Тирбах на командира группы. — Признайтесь, князь, проклевывается такая мысль?
— Мы еще не дошли до Берлина, барон. До него мы еще не дошли, а значит, приказ атамана Семенова пока что не выполнили, хотя поклялись честью офицера.
Курбатов давно заметил, что чем ближе они подходили к линии фронта, тем увереннее и нахрапистее становился их барон. Легионер, конечно, готов был понять его: Виктор Майнц, рожденный горничной от промышленника барона фон
— Так что, какие слова изволите сказать нам у этого долгожданного рубежа, князь? — словно бы уловил его мысленные терзания фон Тирбах.
— В общем-то, сказать хотелось бы многое, барон, да только оратор из меня, сами знаете… Я все больше по диверсионной части.
— Не умаляйте своего ораторского таланта, князь. До сих пор помню ваши слова, сказанные еще там, в Маньчжурии, на Черном Холме, на плацу у бывшего дома лесника, перед марш-броском к границе…
— «Там, за теми холмами, — русская земля. И никакая граница, никакая пограничная стража не в состоянии помешать нам ступить на эту землю…» Может, не дословно, но что-то в этом роде.
— Еще там было сказано: «Мы должны пронестись по России подобно тайфуну». Тоже не припоминаю, дословно ли цитирую, но произнесли вы именно такие слова. Причем произнесли уверенно, вдохновенно, словно посылали в наступление целые полки. Как видите, запомнилось. Хотя напомню, что стояли тогда перед вами не полки, а всего лишь десять самолюбивых, уверенных в себе и люто ненавидящих врага офицеров-аристократов. Из которых вам еще только предстояло воспитать настоящих маньчжурских стрелков.
— Зато в конечном итоге вы этими маньчжурскими стрелками стали. Не сомневался, что станете, и стали. Мы диверсионно прошлись по всей Совдепии, пронеслись по ней, вспахали ее своими штыками.
— Неужели действительно не сомневались? Причем ни в ком из нас?
— Теперь это уже не столь важно. Главное, что все сражались и умирали достойно, как подобает истинным русским офицерам. Кроме разве что… Впрочем…
Ему вдруг вспомнился Власевич, шедший под кличкой Черный Кардинал. Лучший снайпер группы, он покончил с собой именно тогда, когда понял, что сама Россия, ради которой пошел в этот рейд, вновь осталась у него за спиной, причем на сей раз — навсегда. Такого «исхода» Курбатов конечно же не одобрял. Как офицер, Власевич обязан был сражаться до последней возможности, чтобы погибнуть в бою, а не тратить на себя патрон собственного пистолета, причем в самой неподходящей для этого ситуации.
И все же Курбатов так до конца и не определился, как ему относиться к самоубийству Власевича. Уже хотя бы потому не определился, что знал десятки офицеров, которые после поражения Белого движения десятками кончали жизнь самоубийством в кабаках Маньчжурии и Китая или в походных монгольских юртах войск генерала Унгерна. Поэтому чисто по-человечески Курбатову очень хотелось бы, чтобы этот парень — молчаливый, как гранит, несокрушимый, способный
Подполковник достал флягу с разбавленным спиртом и приподнял ее, словно бокал.
— Достаньте и вы свои фляги, господа, если в них осталось хотя бы по капле этой ритуальной влаги. Вы правы, фон Тирбах, самое время помянуть тех, кто был с нами, но не дошел. Позволив тем самым дойти нам.
Оба офицера молча взялись за фляги.
— Поручик Конецкий, первым павший в бою сразу же после перехода границы.
— «Поручик Конецкий», — повторили они, будто слова клятвы.
— Поручик Радчук, храбрый и дерзкий офицер…
— «Поручик Радчук», — молвили фон Тирбах и фон Бергер.
— Не знавший страха штаб-ротмистр Чолданов и сабельный аристократ подъесаул Кульчицкий…
— … Так и не дошедший до своей «Великой Польши от моря до моря», — напомнил фон Тирбах. — Странновато как-то карта наша на сей раз легла. Кульчицкий бредил своей Польшей и молил Господа, чтобы позволил ему достичь польской земли, но тот, увы, не позволил. Зато, очевидно, по ошибке привел на эту землю подпоручика Власевича, который воспринял ее как чужбину и застрелился.
— И все же мы должны помянуть и его, — вернулся к своей поминальной речи Курбатов.
— Зря он, конечно, стрелялся, — покачал головой гауптман фон Бергер, успевший подружиться с этим немного странноватым русским, одним из своих спасителей.
— Подполковник Реутов. Бывший унтер-офицер Дикой дивизии, участник корниловского похода на Петроград, поручик Закаспийской белой армии в Туркестане, познавший затем мытарства эмигранта в Персии…
— Этот успел: и побывать, и познать, — согласился фон Тирбах. После каждого названного князем имени он, вслед за Курбатовым и Бергером, отпивал из фляги по небольшому глотку.
— Поручик Матвеев, наш радист. Этого не поминаем, а лишь вспоминаем, поскольку вполне может случиться, что он все еще жив. Как и штабс-капитан, а затем подполковник Иволгин, храбрейший из офицеров армии атамана Анненкова. Надеюсь, никого не забыл, поручик? — обратился командир маньчжурских стрелков к барону фон Тирбаху.
— Грех великий забыть любого из таких офицеров.
Он хотел сказать еще что-то, но возникший где-то внизу, у подножия большого холма, на котором они нашли приют, гул нескольких моторов заставил поручика умолкнуть и подхватиться.
— Кажется, танки?
— И сомневаться не приходится, — спокойно подтвердил Курбатов. — Единственное, что должно успокаивать нас, что подняться сюда они не смогут. Ну а с пехотинцами мы еще немного повоюем.
27
На плоской вершине возвышенности, в густых зарослях скрывались руины небольшого старинного дворца. Маньчжурские стрелки наткнулись на них вчера, поздно вечером. Поняв, что оказались почти в центре расположения советского механизированного полка, они не стали искушать судьбу, подались сюда, на вершину, уже, очевидно, прочесанную красноармейцами, и спокойно переночевали в небольшой землянке, оборудованной по армейскому образцу, в которой, судя по всему, еще недавно хозяйничали то ли партизаны, то ли дезертиры.