Маневры памяти (сборник)
Шрифт:
Через несколько минут мы уже снова были на главном шоссе. Мои пассажиры молчали. Молчал и я, но лишь потому, что никак не мог решить – с чего начать.
– Караул устал… – сказал кинооператор. – Мы ждем.
II
Тех двоих людей, схему жизни которых я попытался тогда начертить своим спутникам, давно уже нет, и много раз за эти годы я задавал себе вопрос, да и сейчас задаю, почему, когда мог, то есть лет сорок пять назад, я день и ночь их не расспрашивал.
Первые лет десять, а то и пятнадцать, как должен бы был знать, что они существуют, я плохо их помню, во всяком случае, не распознавал. Родившись за пять лет до войны и во время войны лишившись родителей, я с двенадцати учился в Нахимовском, а оно, это училище – объект всесоюзной
Это к тому, что когда к моей тетке приезжали в Ленинград на несколько дней родственники из Крестец, то я, заглядывая к ней по выходным (только так нас из училища и отпускали), этих приезжих едва ли и замечал. Из Крестец они… А это где? Дважды в год наш батальон участвовал в параде на Красной площади, и там, в Москве, нас возили по театрам или, к примеру, на танцевальные вечера в закрытый интернат, где учились дочки дипломатов. Нам было по тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Сколько лет должно быть человеку, чтобы его уже можно было назвать снобом?
Из сказанного поясню две упомянутых позиции – «тетка» и «Крестцы».
Тетка – точнее, четвероюродная сестра моего отца – Мария Петровна Глинка, была когда-то, лет за десять до войны, в браке с моим отцом – удаленность родства это допускала. Детей у них не случилось, разошлись они мирно, если не полюбовно, и тетка Муся осталась добрым другом как для него, так и для всех остальных родственников отца и новой его жены. А уж когда он погиб, а в сорок четвертом в эвакуации умерла мама, то тетка Муся вообще стала считать меня чем-то между племянником и сыном… Замечательной доброты она была, и в этой доброте порывиста до степеней, которых следовало опасаться. Ей был свойственен нестандартный тип мышления, так, к примеру, будучи внучкой губернатора, [30] она, не желая расстаться с парадной фотографией деда, хранила ее разрезанной на две части и в разных местах: то есть мундир с орденами отдельно от головы, видимо, считая, что так можно избежать опасности при обыске. Впрочем, когда умер Сталин, то поставила большой портрет отца народов на стул, декорировала крепом (была художницей), и вся огромная коммуналка [31] ходила к ней всхлипывать.
30
Василий Матвеевич Глинка (1836–1902). В звании юнкера был участником обороны Севастополя, служил на той же батарее, что и Лев Толстой. В 1880-х – 1890-х Волыно-Подольский губернатор. Владелец имения Тартак под Житомиром.
31
Ленинград, ул. Софьи Перовской (ныне снова М. Конюшенная), дом 8, кв. 14.
Кстати, именно она же, тетка Муся, когда мне было уже лет четырнадцать и мы нечаянно встретились в Русском музее (она жила совсем рядом), вдруг потащила меня в зал, где висели портреты выпускниц Смольного института, и указала на портрет Нелидовой работы Левицкого.
– Это, кажется, родная сестра твоего прапрапрадеда, – сказала она. – Но ты в своем Нахимовском, пожалуйста, не болтай…
Год тогда шел примерно 1950-й. Много позже, когда разобрался, выяснилось, что одно из трех «пра» – лишнее. Мамина мама – Екатерина Владимировна Гедеонова, была урожденной Нелидовой, и ее прадед Александр Иванович Нелидов приходился любимой собеседнице [32] Павла I – Екатерине Ивановне, родным братом. Кроме того, в уходящей вглубь веренице Нелидовых мигал тревожными вспышками проблесковый маячок Отрепьевых…
32
Однажды якобы запустившей в него туфлей.
Крестцы. Как оказалось, кроме названия поселка, это еще и название одной из глав в радищевском «Путешествии», хотя сей факт дошел до меня тоже, как свет далекой звезды, лишь когда в Крестцах – поселке-городке
Вторым был брат Сергея Николаевича – Борис Николаевич, в доме которого мои спутники только что осматривали угловой диван.
Братья были высокими и до старости стройными, в чем-то очень похожими и все же разными абсолютно.
О том, что они оказались в Крестцах не по своей воле, мне, как и многое другое, связанное с ними, стало известно позорно поздно. Впрочем, я об этом уже сказал: позорно, что многие годы не интересовался, не расспрашивал… Представить же, чтобы они сами стали рассказывать о себе, да еще как о жертвах – невозможно. Так и вижу, даже сейчас, эти лица. Жаловаться? Не та была порода.
Знаю, что Сергей Николаевич сразу после войны был директором Крестецкой школы и вел, кроме того, уроки математики. Знаю, точнее, узнал позже, что в начале 1950-х его исключали из партии. За что? Вообще-то не так удивляло, что исключили, как то, каким образом он там оказался. Объяснение пришло позже.
Борис Николаевич тоже преподавал, впрочем, уже позднее. А в шестидесятых дядя Боря был то председателем поселкового совета, то что-то делал в райпотребсоюзе, была такая организация… И лишь много позже – годам к семидесяти пяти – стал учить старшеклассниц французскому. А еще, нарочно не придумаешь, теннису. Это в Крестцах-то. Корт, помнится, был таким, что мячи от него отскакивали под самыми неожиданными углами.
III
О жизни братьев Исаевых, да и о жизни двух моих теток (не буду всякий раз прибавлять «четвероюродных», были-то родней родных) я узнавал по крупицам…
Вот первое десятилетие XX века. Петербург. Семьи Исаевых и Глинок уже давно и, кажется, не одно поколение знакомы друг с другом. В семье Исаевых растут два мальчика, в семье Петра Васильевича Глинки – две дочери.
Сергей Исаев родился в 1890-м, Борис в 1893-м, и отцом их был надворный советник Николай Иванович Исаев (см. справочник «Весь Петербург» за 1913 год), чиновник по особым поручениям по сельской продовольственной части, которая (не правда ли, удивительно?) тогда входила в состав министерства внутренних дел. Несмотря на сельский профиль своей службы, Николай Иванович часто ездил в служебные поездки за границу. Впрочем, когда нечаянно наткнешься на сведения о том, как в 1900–1910-х годах вологодское сливочное масло успевали доставить до Парижа и Лондона запотевшим от свежести, практический смысл командировок в Швейцарию и Англию министерского чиновника, занимающегося такими поставками, становится гораздо ясней.
Начало 1900-х годов. Война на юге Африки оповестила мир об изобретении колючей проволоки, концлагерей и первом боевом использовании пулемета системы «Максим». Песенку «Трансвааль-Трансвааль, страна моя, весь мир горит огнем…» – поют всюду. Погиб «Варяг», Транссибирская магистраль забита вереницами воинских теплушек, Каляев взорвал московского генерал-губернатора… Николай Иванович Исаев – отец двоих подрастающих мальчиков. Что за судьба их ждет? Но Николай Иванович – государственник, и в том кругу, где он вращается, своих детей от выполнения долга не прячут. Определить в кадетский корпус? Но именно в эти годы вся читающая Россия не выпускает из рук книг Куприна, клеймящего нравы кадетских корпусов и юнкерских училищ…
Во время своих поездок Николай Иванович, видимо, интересуется тем, как поставлено дело воспитания подростков в Европе. А там ширится движение бой-скаутизма. В Россию это движение уже также проникло. Использовать любовь подростков к движению, приключениям и походам, чтобы превратить своих мальчиков в крепких физически развитых юношей, родителям Исаевым кажется находкой. А Сережа и Борис ради такой заманчивой жизни готовы подчиняться любой дисциплине, хоть военной. В военные игры, впрочем, они и до этого играли с упоением.