Манифест персонализма
Шрифт:
Общество личностей основывается на ряде оригинальных деяний, подобных которым еще не было во всей Вселенной.
1. Выйти за собственные пределы. Личность есть существование, способное отсоединиться от самого себя, отказаться от самого себя, рассекретить себя, чтобы открыться «другому». Согласно персоналистской (особенно христианской) традиции, в личностной жизни главенствует аскеза, отказ от себя: освободить других и весь мир может лишь тот, кто сам освободился. Древние мыслители обличали самолюбие — то, что мы сегодня называем эгоцентризмом, нарциссизмом, индивидуализмом.
2. Понимать. Надо не ограничиваться собственной точкой зрения и уметь принять позицию «другого». Это не значит искать себя в «другом», тебе подобном, не значит это и постигать «другого» вообще (заметим, что наука психология настойчиво игнорирует «другого»). Это значит соединять наши отличные друг от друга позиции в ни с чем не сравнимом согласии.
Приспосабливаться ко всем, не теряя
212
Lacroix J. Le sens du r'ealisme. Paris: Editions La Baconni`ere. Тема верности освещена в работах Г. Марселя: Marcel G. ^Etre et avoir. Paris: Aubier, 1935; Idem. Du refus `a l'invocation. Paris: Aubier, 1948.
3. Взять на себя ответственность за судьбу «другого», разделить с ним его огорчения и радости, его заботы — словом, «заболеть» им.
4. Отдавать. Живительная сила личностного порыва заключена не в материальных притязаниях (мелкобуржуазный индивидуализм), не в устремленности к смерти (экзистенциализм), а в бескорыстном великодушии, иными словами, в щедрой и безвозмездной самоотдаче. Экономика личности не строится на расчете и компенсации, это — экономика дарения. Великодушие, даже если оно не получает отклика, топит лед недоверия и разрывает круг одиночества: оно расшатывает инстинкты, ставит под сомнение выгоду и расчет — словом, переворачивает все вверх дном. Оно сглаживает острые углы несогласия в казалось бы безвыходном положении, предлагая «другому» достойные его внимания ценности. Отсюда понятна очистительная сила прощения и доверия. Великодушие терпит поражение только перед лицом ненависти, которая кажется более загадочной, чем расчетливость, и является прямой противоположностью бескорыстия.
5. Быть верным. Жизнь — это нескончаемое приключение, которое длится от рождения до смерти. Преданность, любовь и дружба совершенны, если только они постоянны. Постоянство не имеет ничего общего ни с устойчивостью, ни с единообразием, свойственным материальным объектам или логическим обобщениям, оно — непрекращающееся излучение. Личностная верность имеет творческий характер2.
Такова диалектика личностного общения, которая приумножает и укрепляет бытие каждого, вступающего в него.
Я воспринимаю «другого» в качестве объекта, когда веду себя так, словно его нет, или использую его как источник информации (Г. Марсель), как подручное средство, или когда безапелляционно заношу его в каталог; тем самым я не признаю за ним надежды на будущее. Говорить о «другом» как о субъекте, как о конкретном бытии — значит признавать, что я не могу ни ограничить его определенными рамками, ни классифицировать, что он неисчерпаем и полон надежд; это значит предоставлять ему кредит. Отчаиваться по поводу кого-либо — значит приводить и его в отчаяние. Кредит великодушия, напротив, неистощим; великодушие — это живительный призыв (Ясперс). Неправильно утверждать, будто любовь нивелирует людей. Это справедливо лишь в отношении симпатии [213] , сродства душ; последнее означает, что мы стремимся отыскать в «другом» нечто созвучное нам самим. Подлинная любовь властно требует различения и признания «другого» «иным». Чувство симпатии принадлежит природе, любовь же — это новая форма бытия. Она находит путь к субъекту в качестве личности, в качестве свободы, невзирая на его достоинства и недостатки: любовь слепа, но ее слепота полна света.
213
Шелер проводит четкое различие между симпатией и любовью. См.: Scheler M. Nature et formes de la sympathie. Paris: Payot. См. также: Madinier G. Conscience et amour; Le Senne R. Introduction `a la psychologie. Paris: Presses Universitaires de France, 1947, ch. IX: Sur les formes du nous.
Общность дарует свободу и тому, к кому взывает, и тому, кто взывает к ней. Акт любви — самый достоверный акт человеческого существа, его неопровержимое Cogito: я люблю — значит и существую, и жизнь стоит того, чтобы ее прожить (бремя жизни). Любовь дается мне не только тем, что я сам ее обретаю, но и через бытие, которое мне дарует «другой». Сартр склонен считать, что один лишь взгляд «другого» сковывает меня и делает неподвижным, а его присутствие, как захватчик, берет меня в плен и порабощает. Взгляд «другого» может быть разрушительным, если «другой» покушается на мои привычки, на мое спокойствие и умиротворенность. Тогда он враждебен мне, он — жестокий узурпатор. Стало быть, межличностное общение, чтобы быть позитивным, требует постоянной взаимности, обоюдного обогащения.
Препятствия, возникающие в процессе коммуникации. Быть — не значит любить беспрепятственно.
1. В «другом» есть что-то такое, что постоянно ускользает от наших усилий по налаживанию коммуникации. Даже в самых задушевных беседах нет полного согласия; против непонимания нет никаких гарантий, и лишь в редкие минуты совершается чудо подлинного общения, дающего нам силы на всю жизнь. Таково великое таинство любви, и чем она совершеннее, тем реже ей дано осуществиться.
2. Но и в нас самих есть нечто, отчаянно препятствующее взаимности; это — своего рода злая воля, описанная выше.
3. Наше существование не безмятежно, в нем возникают неустранимые препятствия, затрудняющие общение.
4. Даже в основанных на взаимности объединениях, таких, как семья, родовая или религиозная община и т. п., коммуникация может столкнуться с эгоцентризмом, и тогда между людьми встанут новые преграды.
Таким образом, в мире, в котором мы живем, личность чаще незащищена, чем окружена заботой, пребывает в отчаянии, а не согрета взаимностью. Она жаждет общности с другими, но мир личностей закрыт для нее. Общность возникает реже, чем случается счастье, она более хрупка, чем сама красота. Если общность почти невозможна между двумя субъектами, то что говорить, когда субъектов множество. «Мир субъектов наводит на мысль о машине с приводными ремнями, колеса которой вращаются не в том направлении» (Недонсель); это — разбитый мир (Г. Марсель).
Нам могут возразить, что все зависит от общественного строя, увековечивающего классовую борьбу и угнетение человека человеком. Но кто знает, причина ли тут общественный строй или следствие. С ним надо бороться, и здесь, как нигде, нельзя взывать к одним лишь добрым чувствам. Структуры нашей социальной жизни по-прежнему искажают подлинный образ личности. Освободить личность от пережитков индивидуализма нам помогут другие структуры, но определить смысл этого освобождения и осуществить его должны мы сами. То, что одиночество многими современными писателями преподносится в качестве удела человеческого, возникло не на пустом месте: мы сами делаем себя одинокими.
Общность и коллективность. Если учесть все вышесказанное, то нельзя не удивиться тому, что персонализм часто представляют как антиколлективизм. В самом его названии прочитывают противостояние общностного и коллективного, вздыхая по утраченным малым сообществам — деревенской общине, ремесленной мастерской, семье; к большим же сообществам относятся явно недоброжелательно.
Эта позиция вызывает серьезные возражения. Здесь близкое ошибочно видится в малом. Если же поле деятельности человека расширяется, его охватывает паника, на него надвигается ощущение опасности, покинутости. Прежде (да и теперь тоже) он взывал к «подлинно человеческим» сообществам, «соразмерным человеку». Но по какой мерке скроен человек? Ограничивается ли его существование дачным участком или городским кварталом? А может быть, критерий здесь — Вселенная и история? Величие того, кто имеет дело с тысячекилометровыми пространствами, или того, кто мерит пространство тысячными долями миллиметра, как и того, кто призван читать книгу всемирной истории и творить ее, никак не зависит от размера его обуви. Разумеется, сложно иметь дело с огромными массами людей, и мы чувствуем себя уютнее в небольших сообществах. Критики социальной гигантомании выступают против безумия логики властей, исчисляющих людей массами, поскольку так удобнее видеть в них податливый материал или послушный инструмент, отрицать в человеке личность. И хотя эти же критики призывают нас изучать социальные отношения, опираясь на понятие масштаба или оптимальной величины человеческих объединений, они не в состоянии установить раз и навсегда единый образец для всех человеческих сообществ. Этот масштаб меняется в зависимости от лежащею в его основании отношения к человеку: совершенно очевидно, что он не один и тот же в сообществе, основанном на дружбе, и в современном экономическом обществе.
Дух антиколлективизма таит в себе неосуществимую мечту об обществе, состоящем из одних только личностей. На деле коммуникация всегда чем-то подменяется. Так, мистический союз свободных личностей уступает место социальной кооперации и социальным структурам. Но и социальные структуры, очевидно, обедняют личностные отношения, поскольку воспроизводятся только как повторение. Вероятно, лишь идеальная («ангельская») семья могла бы непрерывно поддерживать отношения любви и строить свою экономику как взаимный обмен дарами. Что касается реальной семьи, она полна психологических и правовых противоречий и создает собственную экономику, основанную на регламентациях и необходимости. Обезличенность, исходящая от структур, представляет собой реальную угрозу. Но она не только угроза. Для объединяющего порыва подобная обезличенность то же самое, что индивидуальное тело для процесса персонализации, — и необходимая опора, и столь же необходимое сопротивление. Игнорировать это — значит извращать человеческий удел. Вот почему анархистские мечтания, сколь привлекательными они ни были бы, граничат с катастрофизмом, с одной стороны, и наивным конформизмом — с другой.