Манифест персонализма

Мунье Эмманюэль

Тем не менее мы извращаем их, как и другие категории личности, если берем в отрыве друг от друга. Некоторые персоналистски ориентированные мыслители неосмотрительно заостряют на них внимание, тем самым искажая их. Данным категориям много места отводится в концепциях Хайдеггера, Сартра, Кьеркегора, в политическом анархизме. Почему эти философы, сторонники разрыва, так увлекаются ими? Потому что, и это очевидно, индивид все менее и менее ощущает себя хозяином своего окружения, которое стремительно формируется и организуется как бы без его участия. Машины, люди, правители, учреждения, да и сама Вселенная встают перед индивидом как материализовавшаяся опасность, в то время как он ищет у них покровительства. Отсюда рождается нечто вроде паранойи, коренящейся в дезадаптации индивида и его крушении, что получает свое отражение в философии и политике. Эти мыслители стремятся создать весьма ограниченную модель человека: таков романтический герой, отчаявшийся в своем одиночестве, или несчастный любовник [220] , интеллектуал-анархист или интеллектуал-политик,

бунтарь, отверженный или непризнанный поэт, пророк, вещающий о конце света, религиозный отступник, абстенционист, уклоняющийся от голосования. К сожалению, тем самым получают оправдание и всякие неудачники, бунтари, маньяки, фантазеры, которые находятся либо слева от либертарных движений всех оттенков, либо справа от движений «социальной защиты», во всяком случае — среди еретиков.

220

Rougemont D. de. L'amour et l'Occident. Paris: Albin Michel

Такое искажение многопланово. В индивидуальном плане оно чаще всего свидетельствует о нарушении эмоциональных контактов с сообществом как результате воспитания — либо чрезвычайно придирчивого и жесткого, либо, напротив, либерального и снисходительного. В социальном плане оно указывает на такое общество или социальную группу, внутри которых человек задыхается. Еще более оно свидетельствует о внутреннем разладе существования. Чтобы разделить трансцендирующее бытие и повседневное существование, Кьеркегор без конца отвергает мир, деятельность, брак, церковь, интеллект и все здоровые силы Индивида направляет на парадоксальные, осуществляемые в полном уединении поиски Абсолюта. Для Хайдеггера существование — не согласие с внутренним миром, а бегство от небытия и смерти. По Сартру, человеческое существо окружено угрожающим ему вязким, бессмысленным бытием, и по-настоящему оно живет лишь тогда, когда прилагает усилия, чтобы выбраться из этого состояния. Все приведенные рассуждения великолепно описывают явление разрыва, свойственного личности. Но лишая содержания мир, в котором мы живем, они внушают мысль о страхе и не оставляют личности ничего иного, кроме тревоги и готовности нанести ответный удар. Они игнорируют столь же существенные для человеческого бытия состояния умиротворенности, согласия, жертвенности.

Борьба Иакова ^{134} . Сила. Философии трудно пользоваться языком любви, сохраняя при этом благоразумие. Попытка связать любовь с насилием вызывает у прекраснодушных людей неодолимое отвращение. Вслушайтесь в слова Ганди, восклицающего: «Я скорее прибегну к насилию, чем отдам на растерзание хоть одно племя». Любовь — это борьба, и жизнь тоже борьба, борьба со смертью; и духовная жизнь — борьба, борьба против инертности и спячки. Личность осознает себя не в самозабвении, а в борьбе сил. Сила — один из главных ее атрибутов [221] . Речь идет не о грубой физической силе или агрессивности животного, а о сугубо человеческой силе — силе внутренней, духовной, но одновременно и направленной наружу, получающей выход вовне. Именно так, тотально, понимают силу христианские моралисты. Они видят в ней главный аргумент против страха перед уязвимостью тела и его окончательным крушением — смертью; и в этом смысле многим из нас не хватает элементарного морального мужества, потому что мы избегаем поступков. Христианские моралисты отождествляют силу с щедростью и великодушием бытия — тогда как многие из нас трусливы и лишены воображения. Внутренняя победа над смертью объединяет обе эти силы. Личность достигает своей зрелости только в тот момент, когда решает быть верной себе, что значительно ценнее самой жизни. Под общим названием философии любви и мира, толкующей о безмятежности и беззаботности души, скрывается чудовищное непонимание этой простой истины. Нет такого общества, порядка, права, которые не порождали бы и не выражали борьбу и сами не поддерживались бы силой. Право — это всегда безуспешная попытка рационализировать силу и придать ей значение любви. Но право — это и борьба. Говорить обратное — значит кривить душой: одни выступают «против классовой борьбы», как если бы социальный прогресс был возможен без борьбы, другие — «против насилия», как если бы они не совершали постоянно актов скрытого насилия, как если бы все мы своим противоборством не участвовали в преступлении против человечества. Царство утопии, где властвуют покой и гармония, «общество изобилия», «правовое общество», «царство свободы», «вечный мир» — все это не пустые мечтания, а отражение запросов и целей людей.

221

Mourner E. Eloge de la force / Esprit, f'evrier 1933.

Истинной проблемой здесь является следующее: будучи вовлеченными в борьбу сил, необходимую для продолжения рода человеческого, мы в то же время призваны противиться этим силам, когда они пытаются установить свое господство. В этом универсальном царстве насилия, несомненно, есть место для абсолютного и бескомпромиссного сопротивления насилию. Речь, и это очевидно, идет не о смирении. Как правило, личностная жизнь — это ответ насилием на насилие; мечтать о том, что агрессивность будет искоренена при помощи воспитания, отождествлять мужество с бесплодной мечтательностью — значит заниматься идеализацией, под благовидным предлогом оскоплять борца.

Утверждение личности. Личность как поступок и как выбор. Быть — значит любить, говорили мы. Но быть — это также и утверждать

себя. Объективным изучением Я можно манипулировать и так и этак: если хотим придать ему необходимость, сделаем так, чтобы духовная субстанция вытекала из субстанции материальной; если хотим представить его более основательным, поступим наоборот; но нам никогда не выйти за пределы акта того, кто говорит Я. То, что делает возможным опыт коммуникации, не есть ни проницательность, ни взаимность, как того хотели бы, но акт, посредством которого Я утверждает и выражает себя. Это на первый взгляд простое действие является результатом сложного культурного развития, и его сбалансированность неустойчива. Она формируется в детстве. У людей эгоцентрических это действие сковано, у чванливых и с большим самомнением — неуправляемо и граничит с психическими расстройствами. Мое биологическое и сексуальное равновесие играет здесь такую же роль, как привычки и моральные требования, живущие в тайниках моего сознания. И как бы ни была духовно богата личность, она распадается, если распадается это действие.

Итак, действовать — значит осуществлять выбор, принимать решение, занимать позицию и вместе с тем отказываться от чего-то, отклонять что-то. Как говорит Недонсель, мир свободы всегда чреват осложнениями. Создавать что-то — значит всегда рисковать. Однако решение возникает не в результате действия слепых и самоуправных внутренних сил. Решительный, самоценный поступок принадлежит только целостной, устремленной в будущее личности: в нем она выражает себя и открывается новому опыту; имеющие реальную причину сомнения, которыми сопровождается принятие решения, затрудняют его, но не отменяют. Они являются свидетельством требовательности личности к себе, а не ее нерешительности и носят творческий характер. Любая организация, техника, теория, препятствующие осуществлению личности в ее фундаментальном призвании, то есть в ответственном выборе, какими благими намерениями они бы ни прикрывались, несут в себе больше зла, чем отчаяние.

Непримиримость. Отрицая, личность одновременно и утверждает что-то, и между «нет» и «да» существует известное равновесие. Но может наступить такой момент, когда отрицание становится непримиримым, — когда речь заходит о самом бытии личности.

Личности присуща неукротимая страсть, которая полыхает в ней, как божественный огонь. Она восстает и идет наперекор всякий раз, как почует угрозу порабощения, вступая в борьбу не столько за собственную жизнь, сколько за свое достоинство. Личность, по определению, это свободный несгибаемый человек. «Человек, — говорит Бернанос^{135}, — может заставить себя быть дисциплинированным, но от этого он не станет личностью; человек, для которого высшее „наслаждение“ заключается в том, чтобы по возможности делать то, что он хочет, и тогда, когда хочет, вынужден расплачиваться за обладание этим бесценным богатством одиночеством и нищетой. Он живет по принципу: либо все, либо ничего».

Такого рода люди редки. Большинство предпочитает рабскую, но спокойную жизнь жизни независимой и полной опасностей. Превратностям судьбы они предпочитают жизнь биологическую, вегетативную. И все же восставать против муштры, давать отпор унижению и угнетению — это неотъемлемая привилегия личности, ее последняя надежда, когда мир оборачиваеюя против нее. Хорошо, когда власти закрепляют фундаментальные права личности и защищают их, гарантируя личностное существование: право на принадлежность к общественным организациям, выступающим против насилия, унижения, нравственного и физического разложения, против пропагандистских акций и внушений; свобода организаций и объединений, свобода слова и печати; неприкосновенность частной жизни и жилища, закрепленные в habeas corpus^{136}, презумпция невиновности и право на судебную защиту, охрана труда, здоровья, гарантированное существование национальным меньшинствам, пожилым и одиноким людям, равенство полов. Однако люди всегда будут оспаривать границы, в рамках которых эти отдельные права сочетаются с общественным благом. Любые торжественно провозглашаемые декларации прав человека превращаются в свою противоположность, коль скоро общество, в котором им предстоит действовать, не располагает ни необходимыми для этого возможностями, ни достаточно развитыми структурами. Общество, где правительство, пресса, элита полны скептицизма, постоянно ловчат и проповедуют покорность, — это умирающее общество, которое морализирует, чтобы скрыть свое загнивание.

5. Свобода и необходимость

У свободы бессчетное число друзей, и на наибольшую приверженность к ней притязают либералы. Марксисты, с которыми либералы постоянно соперничают, обещают создать подлинное «царство свободы». Экзистенциалисты и христианские мыслители в своих раздумьях о будущем также отводят свободе центральное место, но их позиция отличается от двух предыдущих. Почему в этом вопросе столько путаницы? Как раз потому, что свободу рассматривают в отрыве от целостной структуры личности, а тем самым заведомо ее искажают.

Свобода не есть вещь. Кем были бы мы, не будь свободы? Игрушками в руках Вселенной. Отсюда все наши тревоги. Чтобы унять их, нам хотелось бы застать свободу «на месте преступления», поймать «с поличным», «потрогать» ее, как некую вещь, или по меньшей мере доказать ее наличие — словом, установить, что свобода существует и существует в этом мире. Но все напрасно. Свобода — это утверждение личности; свободой живут, а не любуются. В объективном мире существуют только данные вещи и завершенные состояния. Вот почему, не находя в нем места для свободы, мы ищем ее в отрицании: отсутствие причины, недостаточность детерминации. Но как обойтись мне с этой нехваткой? Идя таким путем, никогда нельзя обнаружить ни в самой природе, ни у ее истоков ничего, кроме двух едва различимых форм свободы.