Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн
Шрифт:
Словом, отказал.
И все равно Вениамин прочитал ему стихи, без которых, он считал, мир не может спать спокойно.
Они действительно прозвучали торжественно:
Выкралась луна, как тать, на небо,Тонкий перстенек – невестин век.Кто твоей слезой впотьмах погребал,Кто твоим желаньем пренебрег?Катится тоска к аминю камнем,В сны вползает дремы полусвет.Закляну одну тебя строкамиТеми, что не сможет выдумать поэт.ОжерельеКонебрицкий стихи похвалил. На том и расстались. Уходя же, Бейм сказал:
– Ежели когда-нибудь созреешь до мыслей об ответственности за культуру во времени, в котором живешь, позвони.
Мудрено изрек и почти непонятно. И, наверно, именно поэтому фраза Вениамина вспомнилась именно здесь, в Якутии, где под ногами алмазы, а в воздухе комар, и где, по метеосводкам, самая лютая зима на планете.
Конебрицкий вздохнул, перекинул ружье с одного плеча на другое и медленно побрел в сторону поселка. Комар явно не давал ему жизни.
3
В Ялте Евгений Ким впервые сидел за столом с министром, пусть и с бывшим, и хотя тот там и черкнул себе для памяти его адрес, он никогда не думал, что будет хоть в чем-то но востребован. И вдруг – телеграмма: «Приезжайте на переговоры. Конебрицкий».
Он еще не представлял, как способны быть вместе такие, кто погряз в беспрестанной работе, и те, которых средства к существованию не интересуют хотя бы потому, что они есть.
Из ялтинского окружения Конебрицкого он приметил двоих – это Ярослава Осипика и Артема Явира. Эти двое выглядели бывалыми, как дубы, заморенными в нашей жизни. Все другие – особенно артист Вадим Тумасов и художник Илья Шкута – явно не вязались в компанию к таким людям, как сам министр.
Потому именно он, узнав, что Евгений промышляет продажей бензина, сказал:
– Не знаю, поможет вам это знакомство или нет, но попробуйте не упускать меня из вида. Я помогу свести с людьми, которые вашими предложениями всерьез заинтересуются.
Вот, собственно, и все. Больше к этому разговору не возвращались. Только один раз Константин Иосифович сказал:
– Что-то вы как-то зажаты, словно при вас, не щадя дам, произносят нецензурные выражения.
Ким на это отулыбился – и все. И пьянка продолжалась своим чередом, пока, не вспомнив свой какой-то давний проказ, не выволокли старичка, которого все звали Амамычем и не захотели, чтобы он стал чуть ли не кобельком Гарольдом. Словом, начали дурачиться.
И вот тут-то к нему подошел Осипик.
– Не знаю почему, – сказал он, – а мне на свадьбах и на именинах всегда бывает скучнее, чем на тризне.
Далее он объяснил, что все его существо как бы возражает против заданного веселья.
Евгений на эту тему не задумывался, потому промолчал, а Ярослав продолжал:
– А вы знаете, я пришел к выводу,
Ким кивнул.
– Ясно объяснить ничего особенного не требуется, – продолжил Осипик. – Но как попробовать понять?
Он долго плел, что Конебрицкий не из тех людей, которые в своей отставке склонны винить кого-либо. Ибо он так и остался работодателем. Все идут к нему, чтобы строить свою судьбу. И зря, де, он, Евгений Иванович Ким, живет пусть и не в зачуханной, но провинции, ему стоит немедленно перебраться в столицу, где другой символ борьбы и по-иному видится политический фронт, а жизнь выдвигает все новые и новые программы.
– Правда, – продолжал Ярослав, – сразу высоких должностей реально ожидать трудно, каким-то образом надо учесть, что тут своя специфика и нормы, и, не скрою, жизнь тут строга, как прокурор. И все же колоссальный авторитет того, что ты живешь в столице, давлеет на провинцию.
Ким не возражал. Он вообще умел слушать и этим зачастую выигрывал.
– Я человек далекий от центрации, – тем временем продолжал Осипик. – Мне подавай крайности. Но я знаю, откуда приходят деньги и как найти ту информацию, за которую не надо платить.
Евгений закашлялся.
– Вы готовы это сделать? – быстро спросил Ярослав.
– Нет, – ответил Ким, – я просто хотел узнать, повлияет ли отставка Конебрицкого на его дальнейшую судьбу?
– Ни в коем разе! – вскричал Осипик до неприличия громко. – Экономический рост невозможен без таких людей, как Константин Иосифович. Ведь он в свое время возглавлял специальный институт социального прогноза, защитил докторскую. Кстати, его никто с поста не снимал. Он ушел сам, и это было тяжелым решением, потому как дело касалось оппозиционной партии, вклинившейся в технику расследования товарных сделок страны.
Он едва передохнул и вновь углубился в почти непонятные Евгению рассуждения:
– Основная масса населения не знает, что реальный рынок вправе поддержать только класс собственников, и следующий шаг перестройки как раз и должен быть сделан в этом направлении.
Далее Осипик призывал Кима принять участие в каком-то проекте, в который проникли так называемые «постепенщики», какие явно против шокотерапевтов.
Ким никак не мог отвлечься от того, что говорил Ярослав, потому что почти прослушал, о чем вещал остальному люду сам Конебрицкий. Но его слова были встречены восторженным улюлюканьем.
И в это время на табуретку, что вынесли из кухни, поднялась актриса Карина Мараховская и стала читать стихи:
В самодовольстве нетерпимом,Где чьи-то верх берут слова,Живет, рожденная интимом,Всепостижимость естества.И каждый думает: «Ее бы…»И следом каждая: «Вон он б…»И разом никнут, как амебы,Средь лабиринтов катакомб.А, впрочем, разве стоит этоВ дальнейшем людям шифровать?Когда на свете нет запрета,То лучше в блуде пировать.– Ей никак нельзя пить, – чуть приклонившись к его плечу, сказала Евгению Шарлотта Оломская. – Никак не поймет, что чужая душа – не жилая собственность.
Карина, видимо заметив, что ее не поддержали другие женщины, натянула на свои груди майку со странным изображением. Там красовалась женщина, вместо губ у которой был, видимо, только что спорхнувший с дерева пыльный листик. А сами губы рядом бабочкой парили около лица.
– Красиво, правда? – спросила Кима Оломская.
Евгений неопределенно повел головой.