Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон
Шрифт:
Георгий же представиться не успел, так как в этот самый момент заговорил Прыга.
– Чувак ботает, – кивнул он на Георгия, – что я – чернушник, что свои харчики собирать вас силю. А если кто хипишь поднимает, начинаю харить с утра до вечера.
Мужик мутновато моргал.
– И вместо валюты, – продолжил Коська, – трекает, что я вам вафлю в грызло мастырю.
– Да он что, оглоблей зачат был? У нас, считай, коммунистическая бригада, один за всех и все за одного. Тут сачков и дурачков нету.
– Ну а почему бригадир с вами
– Кто это сказал? Он по мыслительной у нас части. А мы – по вкалывательной. Тут, брат, шармак не прорежет. Как потопаешь, так и…
– А сколько вы в прошлом месяце получили? – задал, как показалось Прялину, он самый каверзный вопрос.
– А это производственная тайна. Я же не знаю, кто ты и откуда. Вдруг бандюга какой-нибудь, грабанешь и ох не скажешь, а у меня жена и дети ждут не дождутся, когда я с деньжатами домой возвернусь.
Мужик подсплюнул, видимо, от попавшего ему в рот комара, опростался и заключил:
– Так что у нас все лучше, чем где-либо вместе взятое.
Когда мужик ушел, Коська сказал:
– Дома у него семеро муравьев! А сам по профессии – не поверишь – инженер! А что ему там платили? Объедки с барского стола! А у нас его, вишь, на юмор тянет. Достаток всегда человека преображает.
Он опять подфутболил в воду ракушку, посмотрел, как расходятся круги на поверхности реки, потом неожиданно произнес:
– Я знаю даже то, что было главным в той самой жалобе.
– Интересно!
– Не очень. Потому как вот это как раз правда.
– Что вы имеете в виду?
– Мою контрибуцию.
У Георгия забилось сердце так, что стало обидно за такое мальчишеское волнение. Он представлял, какой колоритный выйдет материал. В нем он расскажет не только о самом факте грабежа отходников, но и о том состоянии, которое поймал именно здесь, в Листопадовке, где понялось, кажется, почти что главное: для настоящей муки – нужна зрелость души.
Но он как бы смаковал окончательное признание пахана. Даже зачем-то бросил взор вокруг и только сейчас заметил расселившиеся под деревьями метлистые курчавые растения, чем-то напоминающие ковыль, при ветре мельтешащие в глазах. Исчахшие простонародные травы едва существовали в этом соседстве. И изнуряли сухостно терпким духом раздавленной в пыли полыни.
И вечная готовность к острому слову, которую он вынашивал всю жизнь, внезапно надломилась, сбитая корявым, вроде ни к селу ни к городу сказанным словом. И он подторопил, чтобы пахан раскололся.
Как ему понравилось это блатное словечко! И он снисходительно бросил:
– Ну, валяй дальше!
У Коськи до лезвия ножа заузился взор, и он тяжело произнес:
– Писатель – это тот, кто в спешке быть любимым, забыл любить себя!
– Прости! – внезапно перейдя на «ты», заспешил заверить Георгий. – Ежели по глупости обидел тебя.
Словно не слыша его, Коська проговорил:
– Резче всего человек отстаивает свою глупость. Словно это его главное достояние.
И Георгий вдруг понял, что пахан – вечный. Упраздняя одних корешей, он обзаводился новыми, и воровская родня не редела.
И ему вспомнился другой, тоже, как казалось, вечный старик. Прибауточник и надсмехальщик. Это у него была такая складушка: «Ко-хает живот то, что кануло в рот. А что прянуло за порог, не было б впрок!»
Так вот, думал Георгий, дед тот всегда будет людей потешать да смешить. А его однажды – бурлыц! «Бурлыц» – это его, так сказать, фирменное слово, что обозначало конец. И вот утром как-то пришли к нему, а он весь кровью подтек. Кому, думали, мог этот старикашка вреда или прочего какого неугодства учинить? Ан какая-то злобная душа нашлась, что спалила жизнь его ни за что ни про что.
А потом слух прошел, вроде старичок-то был себе на уме. В шайке воровской состоял. Вот его за отступничество и ухайдохали.
– Так вот я, – неожиданно заговорил Прыга, – часть заработка перевожу на счет лучших сынов Отечества.
– Это на кого же? – спросил Георгий, еще не ожидая подвоха.
– Пойдем! – тяжело встал Коська и направился к тому месту, где давеча Георгий повстречал Конебрицкого.
Он подвел его к тем самым, вырезанным из пеньков статуям, и Георгий их неожиданно признал. Как же это он раньше не обратил на это внимания? Они так по ранжиру и стояли – Щорс, Котовский и Чапаев. А главное, были похожи.
– Вот, – указал на них Прыга, – те, за кого наши отцы голову клали, а мы свою копейку к этому присовокупляем.
– В каком смысле?
– В самом что ни на есть прямом. Бригадой решили, как отшабашим свое, памятники каждому из них соорудим. И ниже напишем: «Незабвенным героям от благодарных потомков».
Прыга тем временем отплюнул свою «козью ножку» и уточнил:
– Нет, лучше вот так написать: «Героям Гражданской войны от пролетариата летучих бригад».
– А почему вы зоветесь «летучими»? – спросил Прялин.
– Да какие же мы еще? Нынче здесь, а завтра – ищи подкову там, где мерина нету!
Он помолчал, потом, вздохнув, сказал какую-то и уж вовсе непонятину:
– Нет сил на чувство, все мысли из души высасывают.
И уже собрался было уходить, потом, словно что-то вспомнив, произнес:
– А этого скеса забери с собой, а то я тебе его в посылке пришлю.
И Георгий понял, что тот говорит опять же о Конебрицком.
2
Георгий не знал, зачем забрел в кинотеатр. Просто шел мимо, увидел на афише какую-то карикатуру на Крючкова и решил завернуть, как говорят, на огонек. Он совершенно забыл, что именно в фильмовом бзыкливом мраке, когда то там, то сям возгораются забывшие отразить чувство глаза, у него рождается та самая тревога, по зову какой он кидается неведомо куда, ища гнусные приключения, из лоскутков которых и соткано одеяло его судьбы.