Мания. Книга вторая. Мафия
Шрифт:
– С женой я разошелся, – продолжал Клим. – Ты, наверно, помнишь мою Лидуху?
Константин кивнул.
– Так вот, раньше мои отлучки, что называется, били ее под дых. Так кипел агонизирующий вулкан ее любви.
– А потом? – перебил Конебрицкий.
– И вспомнить смешно. Говорит: «У меня улетучилась потребность в тебе».
– Ну связь тут однородна, – умудренно произнес Константин, – не иначе как любовника завела.
Клим задумался и вздрогнул только тогда, когда «укусил» окурок сигареты.
А
Они познакомились перед охотой. Клим пыжил патроны, а Костя развешивал дробь. А в небе заканчивалась гроза. Гром порылся в тучах и, видимо, не найдя то, что искал, углох.
– Ну все! – торжественно произнес тогда Клим и смел с газеты пороховинки.
– Что, хочешь сказать, что ты пойдешь на охоту? – приузила она на него свои и без того мелкие глаза.
– А чего ж! – воскликнул он. – Вы – в полном боевом.
– А ну сейчас же распыжи все! – притопнула она своим растоптанным туфлем.
– Да ты что? – попятился он от нее как от огня.
– Кому сказала?! – вопросительно воскликнула она.
– Ну вот, видишь? – произнес он. И посоветовал: – Гляди не женись, а то будешь ходить под одной половицей.
И вот про Лидуху – ни слова, ни духу.
Еще раз Костя видел, как Клим совал в ушко иголки послюнявленную, наглухо скрученную нитку, которая, ускользая, раскручивалась, приобретая прежнюю простоволосость и никак не лезла в уготованное ей отверстие. А Лидуха рядом клеветническим образом возводила на него напраслину:
– Вот нажрался и с косых глаз не попадешь!
А Клим сроду пил страсть как умеренно, может быть, как раз от того, что пуще всего на свете боялся ее, свою «суженную до широты Черного моря», как говорил все тот же Коська Прыга.
А один раз Костя с Климом вместе были на курорте. В так называемой Лопинской долине. Наверно, за иссеченность ветрами-суховеями ее прозвали Лопинской.
Так вот, Клим там весь свободный от процедур день только и делал, как писал письма жене.
Безоконной своей частью дом, в котором они отдыхали, был упячен в сад, и оттуда, как из засады, словно перед дуэлью, глядел на мир зорко и торжественно.
Во дворе была веранда, и на нее по вечерам приходили поплясать общежитские девки. Иногда заглядывали и солдаты. За которыми, в свою очередь, охотились сержанты. И горько было видеть, как выдворяемый покорно шел за своим командиром.
Так вот, Клим на танцы ни разу не ходил.
Правда, там и красавиц-то особенных не было. Да и Лидуха-то была, как охорошенная скирда, – руку не засунуть, былки не высмыкнуть. А вот там, где у других дразняще-дерзостное возвышение грудей, – неразборчивая комковатость.
Сверху, словно по перилам на заднице, скатился голосок. Это заговорило весь день молчавшее радио.
– Ну
– А где же ты сейчас обитаешь? – спросил его Конебрицкий, закусывая.
– Вон за той впадиной, – указал он, – есть озерко. А рядом с ним в ряд стояли три дачи. Так вот я в средней обитаю.
– Купил? – спросил Костя.
– Нет, у деда одного квартирую. Такой же, как и твой, только глухой. Он, как я куда соберусь, все время один и тот же наказ дает: «Поспрашай там у людей, где ноне больше блядей!» Смешной такой старикан!
Он похрумтел соленым огурцом.
– И еще любит дед вспоминать, как в молодости по заграницам шлялся. Говорит: «В каких только отелях не живал – дух захватывает, как вспомнишь: на лобке переучет волосков делать – вот был сервис!»
Мимо прошла корова, пороняла узевшие от пришлепывания лепехи.
– Говорят, – вновь повел речь Клим, – тут совсем недавно только одни суслики столбенели.
Конебрицкий не ответил. Его опять стало жевать дикое самолюбие.
Как, оказывается, горько грохаться вниз!
И вечером того же дня пришел Прыга.
– Привет! – сказал. – От наших штиблет!
Констатин сдержанно ответил.
– Буду немногословен, как «Краткий курс истории ВКП(б)».
Он, подмяв под себя стул, уселся на него верхом.
– Ну что, ваше липачество, не всегда коту маслена?
– Я не знаю, о чем ты? – попробовал понаивничать Конебрицкий.
– Брось! – прикрикнул Прыга. – Это политическая мода – прикидываться дурачком. А ты ведь – фрайер, и жизнь – не затверженный урок! Ну не попер козел, чего теперь делать?
3
В ту ночь ему приснилось море, отемнело пупырчатый песок после отхода волны и млело позванивавший прибрежный трамвай, прибегавший посмотреть на свое отражение в близлежащую бухту.
А рядом стоял певучий мост. Именно певучий, потому как он вис и пел, ожидая, что его вот-вот проткнет насквозь нитка поезда.
Рядом с этим мостом стояла церковь, которая как бы передразнила мост, помогая плечом, и дала понять, что по праздникам сводит под свои своды грешных и приодевшихся, чтобы выведать тайну шашелем заведшейся любви.
Тут же была гора со свежими намоинами по склону.
Дом же, где в ту пору находился Конебрицкий, был настолько опрятен, что его угнетала эта прибранность, тем более что вокруг произносились такие мусорные слова, как «бюджетная идеология», «активная экономическая политика», «государственный антисемитизм» и, наконец, громкое объявление: «Меняю лицо кавказской национальности на жидовскую морду!»
Если еще к этому добавить, что рядом перехихикавались девки, то не трудно понять, сквозь какое сложносонье волок свой просып Конебрицкий, чтобы возрадоваться, что все это не наяву.