Мания. Книга вторая. Мафия
Шрифт:
Он упулился в пепельницу, где – по привычке – препарировал окурок, и заключил:
– И с тех пор я пользуюсь его рекомендацией. А ты вот, о чем бы тебя не спросил, все время гасишь разговор той точной определенностью, от которой почти у каждого сводит скулы.
С этим Артем Гржимайло ушел.
И у Куимова наконец появилась возможность хоть сколько-то отдаться своему одиночеству. Именно ради него он загнал себя в эту приятную сердцу отдаленность.
А одиночество было ему нужно потому, что он внезапно заболел новым романом. Именно
А написать он решил как раз о перестройке. О том, о чем сейчас идет треп по всей Руси великой и что никак не совместится воедино. Все время какие-то идут непонятные выверты, неожиданные зигзаги. И почему-то каждому кажется, что это он, как дирижер, наломал руки на жестах, демонстрирующих восторг или разочарование.
А повод обо всем, что сейчас творится у Куимова, был, что называется, веский. Неожиданно один из его сослуживцев по флоту стал министром. И все время, когда им приходилось хоть и коротко, но общаться, тот постоянно спрашивал, может ли с чем-либо помочь или подсобить.
Но поскольку в этом не было необходимости, Куимов никогда ни с чем не обращался.
А однажды к нему приехал крестовый брат Николай и попросил ему «уазик» достать.
Куимов подумал и ответил, что особенно не обещает, но попробует.
– Да нет проблем! – закричал сослуживец в трубку, когда он ему позвонил. – Деньги в зубы и – айда в Белокаменную.
И Геннадий приехал.
И почти две недели провел там, пока все, по словам министра, улаживалось и утрясалось.
– Знаешь, – сказал ему в конце этого срока друг, – мой коллега сейчас в отпуске. Вот вернется… Словом, приезжай через месяц.
Куимов ездил к нему восемь раз. И когда, отчаявшись, собрался махнуть рукой, как секретарша министра, для которой он давно стал своим человеком, однажды – за чаепитием – спросила:
– А что у вас за такой вопрос, что Александр Елисеич не может решить?
И он – рассказал.
Света, как звали секретаршу, как-то отрешенно посмотрела на Геннадия, и можно было легко предположить, что она сравнивала качество дружб – мужской и женской. И потом просто так спросила:
– Что же вы мне раньше не сказали?
Умаянный бесконечными обещаниями, пустыми встречами, ненужными знакомствами, ничему не обязывающим питием, Куимов и на эти слова Светланы посмотрел, если так можно выразиться, как на въедливую борьбу добра и зла. Добро – предполагает, а зло – располагает. Вот сейчас она скажет то же, что и его друг: мол, в наши дни это дело совсем непростое, «уазики» в продажу почти не идут, ибо это, так сказать, оборонный заказ. Ну и в защиту своих намерений еще вякнет, что старания могут быть и не признаны.
И пока этот напряженный монолог вписывался в призрачный мир надежд, Света – по телефону – совершила некую живопись словами.
– Ларочка! – произнесла она в трубку. – Есть у меня один хороший знакомый, который до сих пор верит в праведную жизнь. Нет, не псих. Просто он,
Куимов не мог понять, зачем нужна эта изощренная проза.
А Светлана, чуть приламывая свою тонкую бровку, продолжала:
– А равнодушие общества кого хочешь сделает дебилом. Тем более что наша умственно отсталая политика…
Она сказала еще несколько ничего не значащих фраз, потом якобы призналась:
– Нет, у нас с ним, можно сказать, психологический роман. С ним я себя чувствую безумнее и маневреннее. И так порой хочется начать сызнова написание своей судьбы.
В заключение она бросила еще одну фразу:
– Классное руководство – это то, которое еще не съела гуманитарная блажь.
А потом было прощание и еще одно уверение:
– Сейчас он приедет с Лешей.
Она тут же вызвонила того самого Лешу, который интеллигентно явился тотчас и был выряжен в коробящие любителей традиции одежды. Особенно забавно болтался у него на шее явно женский шарфик.
Машина ждала у подъезда.
– К Ларисе! – бросил шоферу Леша.
И они – поехали.
Куимов не болел нравственным обновлением, но настойчиво проведенные в свое время в жизнь какие-то принципы нарабатывались как привычки, завышевшие собственные возможности на незримой тропе добра. Может, поэтому его последнее время тянуло на исповедальную литературу и отталкивали любые обожатели искусственных построений.
Но вместе с тем он не осуждал шустрых публикаторов, которые представительно переводили свою личную жизнь на современно толкующий язык и как бы подчеркивали, как слаба человеческая память. Ведь у каждого подобное, ежели не было когда-то, но непременно случится впредь.
Зычные вопли о новом мышлении, которые провозглашает сейчас очередной «партайгеноссе» – это опять же вынужденная капитуляция перед обстоятельствами, которые придумали сами. Ведь никто из живущих в Стране Советов не страдал от капитализма.
Как-то, совсем вскользь, Светлана сказала, что предпочла чахлое секретарство блестящей научной карьере. Зачем? Неужели у нее теперь столь любимая работа?
Они ехали неведомо куда, и Куимов думал только об одном: почему в диалоге подруг ни разу не прозвучал хоть отдаленный намек на его просьбу. Ну сейчас они заявятся к этой самой Ларисе, протянет он ей коробку конфет и цветы, которые купит по дороге. А дальше о чем говорить?
Леша включил музыку, которую перерезала фраза: «Выдвинетесь в депутаты, и вам сразу станут понятны все эти доводы».
Значит, жить чем-то своим в Москве – закономерное явление.
Они въехали в автомобильную пробку, и Леша обреченно сказал:
– С этой стороны Севзап закрыт.
И пошел колесить разными переулками и тупиковыми улицами.
И за все это время Куимов намертво забыл, что надо купить цветы и конфеты. Вернее, не попадалось подходящего места, где то и другое продавалось.