Манька-принцесса (сборник)
Шрифт:
Засушливое лето плавно перешло в такую же сухую, бедную на урожай осень. Это не уменьшило количество работы, что дома, что в колхозе. Надо было без малейших потерь собрать и надежно припрятать на следующий год те крохи, которые отжалела природа человеку. На дворе стоял октябрь. Лизавете тяжело было передвигаться, но о том, чтобы не выходить в поле, и речи не было – на всю страну клич: устранять послевоенную разруху! Невыход на работу расценивался как саботаж, за это была уголовная статья и сажали в тюрьму. В семье Кислицких об этом знали, дома Лизу жалели, освобождая от всех дел. Пусть бережет силы
– Лизка, не нагружай много! Разродишься прямо здесь, в поле, что будем делать?
К этому времени ее меньше шпыняли. Стало всем неинтересно, надоело, потому как Лизка была безответной. Одна только Ленка не пропускала случая уколоть. И здесь была тут как тут:
– Вызовем ее Ганса из Германии. Пусть забирает и там рожают. Нечего у нас, на советском поле, немчурат плодить!
– Так его, оказывается, Гансом звали? И откуда только Ленка узнала?
– Наверное, сама Лизка кому-то сказала, – переговаривались между собой бабы, потом не выдерживали: – Уймись, Лена! А то пожар вспыхнет от твоей злости! Не по-божески это. Лизка – беременная баба, на сносях, сейчас это главное. Любая из нас может оказаться в таком положении.
Всем стало неловко, замолчали. К тому же на дороге показалась знакомая повозка с серой кобылой в упряжке, председательская.
Шальнов поприветствовал всех, поискал глазами в толпе – не нашел и спросил:
– А Лизавета Кислицкая что, не вышла на работу?
Лиза, спрятанная за большим буртом, наполняла свеклой мешок. Услышав свое имя, тяжело поднялась и подошла к собравшимся. Перед собой держала рядюжку, безуспешно пытаясь прикрыть выпирающий живот. Увидев ее, Федор быстро отвел глаза, непроизвольно поморщившись, и в пространство сказал:
– Лизавета, с завтрашнего дня можешь на работу не выходить.
– Это почему же?! – взвилась извечный враг – Ленка. – Она что, из Немеччины справку предоставила?
– Без всякой справки ясно, что ей уже достаточно работать, – ответил председатель.
Покрасневшая Лизавета, отвернув голову, глядела куда-то вдаль и молчала. Спор продолжался. Бабы разделились на две группы. Одна за то, чтобы Лизавета не работала, хватит. Вторая же часть женщин стала рассуждать, законно ли отпускать в декрет Лизку, если она рожает ребенка от немца. Даже знают, что его зовут Ганс. Да, Лизка? А она теперь – Гансиха, в селе около магазина ее все так зовут… Ведь только отбились от этих гадов. А сколько еще будем помнить их издевательства над народом?
Прекратил полемику председатель Шальнов. Непререкаемым тоном, будто читая доклад в области, Федор с покрасневшим от неприятности момента лицом отчеканил:
– Именно потому, что мы советские люди, а не гады! Мы не издеваемся над людьми, как они, а поступаем по человеческим законам. Поэтому Лизавета уходит в декрет и пусть рожает себе на здоровье от этого, как его, Ганса. Вопросов больше нет? Тогда все за работу. Ты, Лизавета, уходи домой.
После разговора, где было упомянуто имя «Ганс», шевелившийся до сих пор червячок сомнения в сознании Федора исчез. Шальнов повеселел и окончательно успокоился. Дома его всегда ждали. Старик отец, помогавший Насте управляться с внучкой,
Лизавета испугала Анюту, придя в неурочное время с работы.
– Тебе плохо? Что-нибудь заболело? – кинулась сразу к дочери.
Лизавета, отрицательно качнув головой, тяжело дыша, грузно опустилась на скамейку.
– Все хорошо, мама, не волнуйся. Шальнов разрешил не выходить на работу.
Анюта, радостно взволнованная, начала до небес превозносить Федора:
– Ох, Федька, все-таки добрый человек! Дай бог здоровья ему и его семье!..
Лизе была неприятна восторженность матери, и она, дождавшись паузы, спросила, что надо делать по дому, поскольку она теперь свободна.
А ночью Лизавете приснился сон. Хотя назвать его сном будет неверно. Это был кусочек какой-то сказочной, райской жизни. Просыпаться Лизе совершенно не хотелось, но пришлось. После такого сна поняла: каждый человек должен обязательно испытать хотя бы раз в жизни это ощущение райского блаженства…
Вот она в поле. Идет по тропинке. Тяжело идет – живот уже большой-большой. Может, и сегодня родит. Дойдет до дома или здесь, в поле, будет рожать? Лучше бы дойти. А вокруг – никого. Но она почему-то нисколечко не боится. А все посматривает на дорогу. Да потому, что там ей навстречу спешит, запыхавшись, Федор! Вот подошел. У него в руках букетик васильков… Интересно, где он такие нашел – синие, белые и розовые? Наверное, далеко за ними ходил. Лизавета пытается что-то спросить, но слова не выговариваются, и она лишь смотрит на него во все глаза… А он вдруг бережно поднимает ее на руки, и васильки оказываются у нее на груди. Наконец Лиза может говорить:
– Федя, я тяжелая, нас ведь двое! Надорвешься!
Лизе весело, она хохочет. Обняла Федора руками за шею, чтобы ему легче было нести, и между ними оказались зажатыми цветы… Теперь уже Федор смеется и шутит:
– Своя ноша не давит!
«Значит, он знает, что это его ноша, он так и сказал!» – счастливо подумала Лиза…
А потом Федор занес Лизавету в дом (вроде бы ее дом), уложив ее на кровать, где она всегда спит. Уходя, бросил:
– Ты рожай, не бойся!.. Я потом приду!
И ушел. Утром Лизавета проснулась, запомнив одну фразу: «…Я потом приду…»
Позже она будет вспоминать, что у нее была жизнь «до» и «после» ее счастливого сна. «До» – это оскорбления, нападки, хотя Лиза и старалась не реагировать на них.
И совсем другое дело «после»… Потому как ее теперь сопровождала волшебная фраза: «…Я потом приду…» Иногда пробуждался здравый смысл, тогда она себя спрашивала:
– Кто к тебе придет? Тебя как называют, забыла? Посмотрись в зеркало!.. А ты ведь, блаженная, только его ждешь!.. Щас, бросит красавицу жену, дочку, и к тебе? Дурында!
И опять яркая вспышка: «…Я потом приду!..»
Зима, как всегда, грянула неожиданно. Удивительно, но стало веселее – работы стало меньше. Даже вечерами собирались посиделки, как в старые добрые времена.
В семье Кислицких было спокойно. Разве что каждое утро Григорий шел с веником и ведром теплой воды к воротам и со стороны улицы смывал надпись: «Здеся живеть Гансиха». Слова были намазаны квачом, обмокнутым в разведенный коровяк. Но вскоре взялись крепкие морозы, коровяк замерз, надписи прекратились.