Маннергейм
Шрифт:
Полки дивизии постоянно меняли свои оборонительные позиции, задерживаясь не более чем на 5–10 дней в одном и том же месте. Пребывание штаба дивизии в деревне Каличковцы надолго запомнилось Маннергейму. Его с адъютантом квартирьеры разместили в зажиточном крестьянском доме. Чисто вымытые полы, свежепобеленные стены, в изголовьях кроватей — горы белых подушек. На всем печать достатка и сытости. Старшая дочь вдовы — хозяйки дома была красавицей. На ее прекрасном смуглом лице читалось малейшее изменение настроения и чувств, а глаза девушки чаровали своей подкупающей детской наивностью. Ее молодое тело — гибкое и точеное —
Генерал долго приглядывался к девушке, рассказывал в своих устных воспоминаниях ротмистр Скачков — адъютант Маннергейма. Ему нужна была большая сила воли, чтобы одолеть и прогнать наваждение от этой веселой хохлушки, постоянно уходя в другой, чуждый ей, фронтовой, армейский мир. В мечтах генерала недоступное казалось более прекрасным и более желанным, чем в действительности.
«Что это происходит со мной?» — вечерами думал Маннергейм, подписывая груды документов.
Чтобы чаще видеть эту девушку, барон отказался от своих вечерних конных прогулок. Перенес многие штабные работы в свой дом. Ограничил число посетителей, принимая офицеров только по очень важным делам. Постоянно отменял встречи с начальником штаба, выслушивая только доклады дежурного офицера.
Анна, так звали девушку, видимо, понимала состояние Маннергейма, долго занималась в его комнатах уборкой, сменила свой передник на красивое, вышитое крестиком платье, рельефно подчеркивающее ее упругую грудь. Однажды, подойдя к работающему за столом генералу, она слегка дотронулась до его аксельбантов, спросив:
— Пан генерал, а зачем у вас эта цацка?
— Милая Аня, это не цацка, а символ того, что я офицер свиты императора. Не стесняйся, сядь рядом со мной, пожалуйста.
Дальше был… поцелуй. Он казался для Густава вечным… С этого момента Анна стала самой близкой и желанной. Далеко в прошлое сразу же ушли все женщины, которых он любил.
Однако жизнь более прозаична, чем кажется человеку. Скоро Анна показала себя с другой, совершенно неожиданной стороны. В один из вечеров, проезжая около дома, где жили офицеры Оренбургского казачьего полка, барон услышал пьяные песни и женский визг. Войдя в комнату, полную табачного дыма, Маннергейм увидел Анну, которая сидела на коленях чернобородого казака и что-то крикливо рассказывала. При виде генерала офицеры вскочили со стульев и встали по стойке «смирно». Девушка, одернув юбку, с перекошенным недоброй улыбкой лицом, быстро вышла из комнаты.
Еще несколько дней, пока дивизия стояла в Каличковцах, генерал жил под одной кровлей с Анной, но избегал встречаться с ней — слишком сильным было чувство презрения и потерянных надежд.
Когда полки дивизии перешли в селение Ягольницы, командир 11-го армейского корпуса приказал Маннергейму выделить из частей его дивизии один эскадрон и направить его на Высочайший смотр в город Гржималов. Генерал отрядил эскадрон улан под командой полковника Чекатовского. Смотр прошел успешно. Уланы получили благодарность царя за свою выправку.
Николай II так описывал в своем дневнике этот смотр: «…Долго пришлось ехать потом в район 9-й армии, куда прибыли около четырех часов 13 октября. Здесь встретил генерал Лечицкий. Парадом представителей от армии командовал генерал Сахаров — командир 11-го армейского корпуса. Тут тоже части представились отлично. Славные, бодрые выражения лиц, душу радующие! Среди прочих
Октябрь — декабрь 1915 года были утомительными для солдат и нелегкими для офицеров. Редко приходилось спокойно поспать ночь. Часто поздно вечером Маннергейм вызывал к себе в штаб то командиров бригад, то командиров полков, иногда, если дело касалось солдат, то и командиров эскадронов. В штаб дивизии приходилось ездить чаще всего вечером, в темноте, по грязной размокшей дороге. Вернувшись и отдав предварительные распоряжения, командиры не могли спокойно лечь спать, так как всегда ночью приходила диспозиция на следующий день, говорящая о том, какие части дивизии куда завтра будут направлены. На основании ее надо было написать и разослать приказы командирам эскадронов и начальникам отдельных подразделений и команд. Иногда в диспозициях, приходящих из вышестоящих штабов, встречались указания и предложения, противоречащие решениям генерал-майора Маннергейма. Приходилось вновь ехать к нему в штаб, так как барон запрещал обсуждать оперативные вопросы по телефону, памятуя о том, что враг мог их прослушать.
Само понятие ночного отдыха для офицеров дивизии было весьма относительным. Штабы бригад и полков, входящих в дивизию, состояли из двух — четырех офицеров, которые обычно размещались вместе с командирами бригад и полков. Здесь же был дежурный телефонист. Один из офицеров штаба в порядке очередности был ночным дежурным, принимающим донесения и телефонограммы. Поражало, каким малым количеством часов сна офицер мог при надобности обойтись.
Просматривая сводки о потерях, которые постоянно несла дивизия, генерал Маннергейм обратил внимание на значительный рост простудных заболеваний. Причиной этого были ранние холода, а зимнего обмундирования солдаты и офицеры не имели. Плохо было с обувью, полученной еще в начале войны. Она порядочно истрепалась.
Генерал много раз обращался по этому вопросу к армейским интендантам, но дальше обещаний исправить положение дело не шло.
Во время одной из встреч с командиром 2-го кавалерийского корпуса генералом Раухом Маннергейм с возмущением заявил, что, видимо, зимой его полки будут воевать «в трусиках и майках».
— Что это за глупые шутки, барон? — возмутился Раух.
— Нет, это не шутки, ваше превосходительство, мои солдаты раздеты и разуты. Наше высокое армейское интендантство отделывается обещаниями. Видимо, мне самому придется ехать в Киев и все доставать для дивизии.
— Так бы раньше и сказали, — обрадовался Раух. — Оформляйте документы, подбирайте нужных людей и отправляйтесь в дорогу.
29 октября генерал Маннергейм с адъютантом и группой офицеров отправился в Киев. Поездка была довольно долгой из-за постоянных остановок в пути. Уже по прибытии на вокзал барон поразился необычайному шуму и толчее, что было так непривычно для спокойно-ленивого, безмятежного ранее города.
Война чувствовалась во всем: вокзал был забит отправляющимися на фронт эшелонами, по улицам мчались штабные и санитарные машины. О том, что фронт рядом, можно было понять по большому количеству раненых, появившихся в Киеве: по улицам города постоянно ходили особые трамваи для их перевозки.