Манон, или Жизнь
Шрифт:
Но вот понемногу начинает стихать. Спадают волны. Медные клены застывают. Клерки хватаются за ствол дерева, удерживая равновесие. Ноги алхимика заплетаются, и ему приходится опереться на стойку. Парочки уходят пить кофе. Ведьмы-активистки возбужденно причесываются в сторонке.
И только мы с Манон танцевать не перестаем; только мы, так, в парном танце (получается! получается!) докруживаемся вихрем до гостиницы, взлетаем на наш этаж, захлопываем за собой дверь, лихорадочно срываем друг с друга шмотки, обшариваем друг друга, как впервые, взглядами
А потом мы укладываемся рядом, но недолго так-то рядом мы лежим, что же времечко терять-то, рядом, что же, ах-ах-ах, обдувать, вдыхать, касаться, – тлеет на ветру, – раздувать снова, и вот Манон, тихонько взгромоздясь, а я ущемляю щепотками ее соски, и она шепотом на выдохе а-а-а, а-а-а, а-а-а, и ее волосы падают мне на лоб, ненасытная, ненасытная Манон: о-о-о, о-о-о-о-о, о-о-о-о-о-о-о-о…
Все это обрывается как-то разом: трррык.
Лежу на спине. Потолок весь в глубоких синих тенях.
Шумит душ. Манон в ванной.
С улицы доносятся возмущенные выкрики и звон. Шлепая кедами, шныряют антиглобалисты. За ними, стуча сапогами, с воплями мчатся правые консерваторы. По стенам мелькают разноцветные тени: ведьмы-активистки проносятся на своих метлах над улицей. Шабаш – саббат – саммит.
Пока я воображаю все это, Манон выходит из ванной.
– Поехали, – говорит она решительно и начинает одеваться.
– Как? Куда поехали?
– Сейчас сюда нагрянут копы. Нам лучше уйти.
– Послушай, – говорю я. – Снаружи копов намного больше, чем внутри.
– Я знаю, что говорю, – быстро останавливает меня Манон. – У нас четыре минуты.
Через три с половиной минуты мы уже едем прочь из этого города, объезжая битое стекло, цепи полицейских и толпы демонстрантов.
Когда мы въезжаем на эстакаду, сзади раздувается бесшумная ярко-салатовая вспышка, – будто облако газа, – вздувается и опадает, в то время как мы, выехав из города, рвемся в ночь.
Мы едем на юг.
Темные поляны, так или иначе освещенные луной; застывшие серебристые рощицы и серебристые тучки, зависшие на небе в нескольких местах.
На самом выезде из города в сторону гор мы замечаем его.
Непропеченная тень на сухой и черной траве, прутик на двух кирпичах, а сам стоит понурив голову у костра, как будто его и нет, с отсутствующим видом, стоит не шелохнувшись и жжет деньги.
Они даже не успевают упасть вниз, их посуху, с лету палит самый горячий и самый быстрый желтый огонь, который ветер вздувает на верхних этажах костра.
Синий «сааб» припаркован чуть подальше по дороге.
Не двигается, не смотрит на нас, потом с интересом смотрит искоса, потом наблюдает нас, но молчит.
Манон переламывается пополам, еще
Он достает еще одну купюру и кладет ее на огонь.
Будто жертвует, с царским спокойствием.
Комично. Забавно.
– А чего это ты деньги жжешь? – вдруг возмущается Манон. – Девать, что ли, некуда?
– Представь себе, некуда, – усмехается прожигатель.
– «Сааб», так думаешь, что круче всех? – не унимается Манон. – Ты что, нефтяной шейх, что ли?
– Нет, не шейх, – свирепеет молодой человек.
– А кто?
Поджигатель испускает вздох. Терпение уже на исходе. Быстро обмелело.
– Послушайте, – бесстрастно говорит он мне. – Я тогда просто уйду в другое место, ОК?
Я пожимаю плечами. Поджигатель явно рассчитывал на мою поддержку. Думал, я уведу Манон.
Поджигатель затаптывает костер и широкими шагами уходит к своему «саабу». Мы видим, как он разворачивается и едет обратно в сторону города.
– Поехали за ним, – приказывает Манон.
Вот за поворотом блеснуло что-то – да это же он, наш друг поджигатель, вон он, как хорошо его видно, стоит и льет на ветки бензин. Предусмотрительно оставляем машину за бугром и крадемся к костру. Мы подползаем к поджигателю сзади, мимо синего «са-аба», и, так как Манон взяла с собой покрывало, садимся на росистую выгоревшую траву (нежно-розовые эдельвейсы, яркие сиреневые серпы, желтые метелочки), тихо-медленно скрещиваем ноги и ждем.
Костер не гаснет. Деньги не кончаются. Против костра фигура поджигателя кажется совершенно черной. В этих бутсах и гольфах, с вихром, он просто вылитый футболист.
– Бэкхем, – произношу я одними губами.
Манон – ужасно смешливая девица; ей стоит большого труда не расхохотаться, она держит себя обеими руками за рот, а тут еще я принимаюсь пальцами изображать футболиста, – Манон, чтоб не видеть, как я дразнюсь, наклоняется вперед, ложится ничком, ее блестящие волосы растекаются по траве. Я глажу их.
Но тут поджигатель наконец чувствует что-то у себя за спиной, оборачивается и замечает нас.
– Черт! – срывается он. – Какого хрена так поступать? Я вас что, чем-нибудь обидел, эй? В чем дело?
– Если ты делаешь что-то нестандартное, значит, и мы можем делать что-то нестандартное, – говорит ему Манон, лежа на животе среди эдельвейсов. – Если ты можешь плевать на остальных людей, значит, и мы можем в какой-то момент перестать считаться с тобой. Так?
– Я не говорил, что мне плевать на остальных людей. Мне не плевать на того, кому не плевать на самого себя.