Манон, или Жизнь
Шрифт:
Мы говорили о литературе. Я отвечала почти машинально. Восьмидесятые кончались. Меня подташнивало, потому что я была беременна.
На следующий день после того мероприятия он мне позвонил и деловым тоном попросил о встрече; мы просидели в кафе битых два часа, он то светился, то огорчался, пил зеленый чай и минеральную воду.
Потом он изредка присылал мне корректные письма и делал ненавязчивые попытки что-то объяснить. А на дни рождения слал букеты.
Один раз бусы прислал.
В девяносто пятом или, кажется, шестом он застал меня сидящей на диванчике
Спустя десять лет он стал членом правительства.
– Твой поклонник, – сказал мне как-то Эрик, показывая на экран телевизора.
И точно, он был там, моложавый, на вид наивный и распахнутый, как всегда; и говорил он в точности о том же, о чем и десять лет назад.
Семьи у него никогда не было.
Четырнадцатиэтажное здание, построенное в начале восьмидесятых. Оно стоит на развилке двух пыльных проспектов, треугольная призма из мутно-черного стекла, перед входом – сухой бетонный фонтан, в котором водой никогда и не пахло, внутри – ракушечные стены, лампы дневного света, пальмы, араукарии, древесно-стружечные панели.
Оставляю машину на другой стороне площади. Выхожу.
Прикуриваю.
Профили идущих по улице кажутся мне знакомыми. Вон студент с толстой книгой. Вот и крылечко, и дверь с шишечками.
Некоторые вещи даже выдумывать не хочется. На втором этаже торгового центра мне становится все окончательно ясно. Где-то рядом с банными принадлежностями. Точнее, с канцелярскими. Рядом с духами и пудрой, рядом с маленькими деревянными лоханочками и мочалочками.
До без десяти восемь еще десять минут, я приехала раньше. Так бывает всегда. Кому нужнее, тот приезжает раньше. Он приедет
без десяти, а я приехала без двадцати. Теперь главное, как в юности, не попасться на глаза.
Когда это еще было-то: юность-то. Резвость. Прелесть. Совесть…
Тогда все было иное совсем, совсем иначе.
Ну, а теперь я устало волочу ноги мимо бутиков Prada и Soho. Даже если мы вымрем, наши проблемы не перестанут существовать. Пчелиным хороводом над хризантемами они взовьются и холодным роем устремятся туда, где есть разумная жизнь. Нашими проблемами запылятся другие планеты, и там вырастут такие же жженые тетки и политики в синих пиджаках.
Ну что ж, без десяти восемь. Толкаю стеклянную дверь, вхожу в кафе и вижу его. Он сидит за столиком у стены и улыбается. Ни дать ни взять, принц крови в портовой таверне.
Я улыбаюсь.
– У Эрика проблемы, – говорю я.
Он кивает.
– Я знаю, – говорит он и смотрит в другую сторону, берет в руки чашку и крутит. – Точнее, я не в курсе, что именно происходит, но слышал, что какие-то проблемы.
– Я хочу, чтобы ты мне помог, – говорю я.
Он
– Вам надо встретиться с Эриком, – говорю я.
– Нет, я не буду с ним встречаться.
Я говорю:
– Я слышала эти слухи, но не думала, что они правдивы.
– Это не твое дело, – говорит он и решительно мотает головой.
– Нет, мое. Пойми, – говорю я, – если обставить все это как простое нарушение антимонопольного законодательства, то ваша группа может получить долю рынка мусорных размещений.
– Послушай, нельзя говорить такие вещи просто так, у тебя нет доказательств.
– Мне не нужны доказательства. Просто… я очень долго, много лет ждала, когда смогу сделать тебе этот подарок.
Он смотрит на меня и начинает верить.
Была такая американская писательница – Айн Рэнд. Ей бы это понравилось. Два отрицательных героя: жена, стерва и шлюха, к тому же писательница, и ее любовник, продажный министр, партия которого крутит деньги налогоплательщиков в банке-конкуренте главного героя.
– А он пойдет на это? Если мы с ним поговорим?…
– Ему очень не хочется попасть в тюрьму, – говорю я. – Он боится.
– Да, Блумберг – это страшно, – говорит он задумчиво и отпивает зеленого чаю. – Блумберга еще не так просто нейтрализовать, слышишь?
Потом опять пытливо смотрит на меня.
– Так ты притворялась? Ты меня любишь?
Я закрываю глаза.
– Пойми, – говорю я, – пойми, – говорю я, – пойми…
Здесь я начинаю лгать. Я вру красиво, методично и безоглядно. Витиевато вру. Заметаю следы. Я говорю такие вещи, с которыми не согласилась бы ни за что и никогда.
– Я писательница, и для меня слова ничего не значат… – говорю.
– Любить – это не слова, это вот когда… – говорю.
– Мы оба с тобой на виду, как бы я могла… – говорю.
Вру безошибочно, и хотя глаза у меня прикрыты, я вижу, как меняется его лицо.
Что ты сегодня будешь делать вечером?
Ну-ка догадайся с трех раз.
я не люблю придурков безымянных, с помятой кожей в середине рта, на блин похожа видом, да не та, тех пыльных сладких с чердаков пространных
в зените солнце безотрадно млеет, на синих небесах горячим жиром пылает, истекает, каменеет, царит и расплавляется над миром
как будто небо – это только солнце!
рот раздирает круглое оконце в попытке проглотить вершины ели, как горный слой пирог рождественской недели
только кровь густеет в жилах и творит худое, а небо пахнет пылью и бедою
о мудрость аморальная, скажи: как в тень уйти, как от жары спасти то Божество, что не выносит лжи?
и как глядеть на солнце без боязни?
приступит осень, минет время казни, забудем, как под крышей мы вдыхали сухую пыль, как на крутом металле дугой клубилось солнце без границ, немой вопрос из-под сухих ресниц
а потолок такой, что только лежа, а снизу бесконечные дворы, и каменная тишь, и топоры
и зло – оно всегда одно и то же