Мантисса
Шрифт:
— Ну знаешь ли, женщины, толкующие о литературно-художественных исследованиях, каковые представляют собой параллель жизненной социологической функции, нисколько не лучше.
— О, я прекрасно понимаю, что с нашей стороны это никуда не годится. Показывать, что мы на самом деле умеем мыслить. Что же еще ты мог бы сказать?
— Ты жестоко и совершенно садистски нарушаешь все и всяческие правила.
Она поворачивает к нему вспыхнувшее лицо:
— Твои правила!
— Хорошо. Мои правила.
Она опять отворачивается.
— Они мне до смерти надоели. Надо притворяться, что я существую в таком виде, в котором ни за что бы и не подумала существовать, если бы и вправду существовала.
— Но ты, черт возьми, все равно для меня существуешь.
— Хайль Гитлер!
— Ну ладно. Просто в качестве аргумента: Гитлер утверждает, что ты существуешь. Такая, как есть.
— Ничего у него не выйдет. Чтобы существовать, нужно обладать определенными степенями элементарной свободы.
— Если хочешь знать, будь здесь сейчас кто-нибудь еще, он пришел бы к выводу, что в настоящий момент ты вполне реальна. Чертовски реальна к тому же.
— А если ты хочешь знать, я считаю, что ты — самый неуклюжий, неприятный, бестактный и бесчестный из всех мужчин, с которыми мне когда бы то ни было приходилось спать в одной постели!
— А это — самый доказательный пример твоей ослиной, типично женской логики! Сначала ты вообще не существуешь. Потом тебя без конца трахают какие-то другие мужики. Давай, ради всего святого, реши наконец, что ты выбираешь — то или другое?
— Я вполне способна сделать то сравнение, которое могла бы сделать, если бы существовала в том виде, какая я есть на самом деле. Если бы я такой была.
— Но ты же не можешь не существовать и быть на самом деле. Одно и другое взаимоисключаются.
— Понятно. Теперь меня даже воображения лишают.
— О Господи! Я сдаюсь.
— Мне даже не дозволено думать о том, какой я могла бы быть, если бы не имела несчастья быть созданной тобой. Не дозволено думать обо всех тех чутких, умных, интеллектуально утонченных художниках, которые могли бы выдумать меня раньше, чем ты. Вместо этого мне приходится довольствоваться всего лишь гнилым плодом, прирожденным «сапожником», слоном в посудной лавке, не способным и за миллиарды лет оценить мою ранимость, деликатность и острый ум.
— Ах ты неблагодарная… да без меня ты была бы просто ничто!
— И было бы чудесно! С тобой-то я хуже чем ничто. — Она взирает на него с глубочайшим презрением. — А по-честному, истинная правда заключается в том, что ты еще и не начал осознавать, каким потенциалом я обладаю. — Она отворачивается. — Думаю, это даже не твоя вина. При твоей технической неуклюжести ничего другого и ожидать было нельзя.
— Что ты имеешь в виду? Какая еще техническая неуклюжесть?
— От твоего внимания, по всей видимости, ускользнуло то, что было бы непременно замечено каким-нибудь злосчастным третьим лицом, будь оно свидетелем происходящего: мы оба по-прежнему пребываем в смехотворной и нелепой позе сексуального совокупления.
— Это не так уж трудно исправить.
Он резко отстраняется и встает с кровати, возвращается к стулу, садится и скрещивает руки, а затем и ноги. Старательно смотрит через всю комнату на противоположную стену. Его собеседница бросает на него огорченный взгляд, приподнимается на локте и поворачивается спиной. Воцаряется молчание. Наконец она говорит потухшим, сдавленным голоском:
— Надеюсь, я не слишком многого требую, и вы не станете возражать, если я попрошу вас придумать на этот раз что-нибудь практичное, в виде исключения. Вроде одежек для меня. Тогда я могла бы одеться и уйти. Что-нибудь совсем простое. Домашний халат какой-нибудь.
— Сначала я должен тебе кое-что сказать.
— Все уже сказано. Ad nauseam [50] .
— Нет, не все.
Обнаженная юная женщина на кровати издает вздох и упирается кулачком в бедро, высоко вздернув локоть; она молчит, но жест ее красноречиво говорит о том, что уступает она по принуждению. Он молча смотрит на ее спину, потом начинает говорить более спокойным тоном:
— Я признаю, что сделал одну серьезную ошибку. Не в отношении тебя, но в отношении ее. Ну ладно, допустим, ее не существует в историческом или научном смысле. Но раз уж у тебя столь острый ум, уверен — ты согласишься, что она обрела некую апострофическую и просопопеическую [51] реальность.
50
Ad nauseam —
51
Апострофический (от греч. «апострофа») — стилистическая фигура, представляющая собой обращение к отсутствующему лицу как присутствующему.
Просопопеический (от греч. «просопопея») — олицетворение, стилистический оборот, приписывающий предмету действие или состояние, в реальной действительности этому предмету не свойственное.
— Продолжайте, продолжайте. Только не надо разговаривать, как толковый словарь.
Он глубоко вздыхает:
— Но поскольку ее не существует, а мы оба теперь согласны, что она — это не ты, я могу быть совершенно откровенен. Ошибка моя заключалась в том, что я пытался воплотить абсолютно аморальную и настырную старую потаскуху, если бы она существовала — в образ весьма привлекательной (хотя бы внешне) девушки, очень похожей на тебя. Я хочу сказать, кем же она была бы сейчас, в реальности, — если бы она существовала? Она же четыре тыщи лет только и делала, что отдавалась любому писаке, всем этим Томам, Дикам и Гарри, каждому, кто умел пером по бумаге водить: была фактически всего лишь парой вечно раздвинутых ног, вот и все. Мне следовало изобразить ее старой, заезженной клячей-сифилитичкой. Тогда по крайней мере я хоть чуть-чуть приблизился бы к истине. Ты не согласна?
— Мы закончили?
— Более того, она должна была бы — если бы существовала — провести некоторый маркетинг в отношении себя самой. Попробовать постучаться в одну дверь, в другую… «Привет. Я — Эрато. Продаю вдохновение и витание в облаках. В рассрочку. А эпиталамы [52] вас не интересуют? А новые строки, писанные персонализированной алкеевой строфой?» [53] Да всякий ей просто рассмеялся бы в лицо! Если бы не думал, что она сбежала из соседней психушки. — Он упирается взглядом в повернутую к нему спину. — Да все равно, теперь они при помощи компьютера и блока обработки словарных данных могут делать все то, что когда-то делала она, да к тому же в сотню раз лучше. Мне даже ее немножко жаль: бедная, досуха выдоенная корова! Если бы она существовала.
52
Эпиталама — свадебная песнь (греч.).
53
Алкеева строфа — строфа античного стихосложения из четырех стихов, ударения внутри которых располагаются с неравномерными слоговыми промежутками, но повторяются из стиха в стих; введена древнегреческим поэтом Алкеем, усовершенствована Горацием.
Теперь глубоко вздыхает лежащая на кровати девушка. Однако смотрит она по-прежнему в дальний угол комнаты.
— Мне достаточно лишь взглянуть на тебя, как ты лежишь тут в позе Венеры Роксби, чтобы понять, как все это было нелепо. Вполне очевидно, что к сегодняшнему дню она превратилась бы в склочную старуху, в бесформенном драном пальто, из тех, что роются в помойках, бормоча что-то себе под нос… если бы она и вправду существовала.
Эта несколько неожиданная концовка (или апосиопесис [54] ) вызвана предшествовавшим ей движением той, что лежит на постели. При упоминании Венеры Роксби она повернулась и села совершенно прямо. Теперь, скрестив на груди руки, она взирает на мужчину на стуле; губы ее плотно сжаты, глаза тверды, словно обсидиан.
54
Апосиопесис — риторическая фигура речи, неожиданное молчание, используемое для подчеркивания смысла (греч.)