Мантусаил

Римских Рене

Дивес, посулив плащ - против безропотного, онемевшего, с позорной петлей перевязки на шее Гемина, от которого наставник-Гемелл не прочь избавиться, бросает кости - и проигрывает.

– Завтра ты будешь Дивес , - с завистью предрекает он, разоблачаясь.
– Эх ты, предводитель юношества... тебе, мерзлоте, да на этакий рост и двух плащей мало !

Все мы здесь наказаны. Мне суждено сосчитать лишь до двух: Най, желающий забыть...

И Канина, который прекрасно

помнит, где, как и с чьей подачи его десятка коротает вечер.

– Кто.

Это не вопрос, и поэтому, быть может, мы медлим - я медлю - с ответом: Канина успевает выплеснуть остатки воды себе в рот , брезгливо уронить бесполезную посудину под ноги и повторить - не вопрос, утверждение:

– Кто.

Некоторые потупляют замутившийся взор, половина смотрит именинниками. Я встаю.

– Нет!
– вскрикивает Фавст, и неверной рукой хватает меня за руку, и мечет в кого придется возмущенные громы и молнии .
– Нельзя же так! Я... мы... мы все...

– Не лезь не в свое дело, ублюдок !

Фавст отшатывается . Быть может, потому, что чересчур пьян. Или потому, что контуберний в своем вердикте единодушен. Или потому, что один из голосов в нестройном хоре принадлежал мне.

– За мной, - велит Канина и, не оглядываясь, уходит во тьму - туда, где высится наспех слепленный из слизистой целины трибунал и под сенью копья, увенчанного по прихоти Сагитты жидким тополиным венком, р ыжеют железные кости земли - наше бесславное вооружение.

Там , в сердцевине кромешно й пустоты , слышнее всего вой волков - нет, собаки. И звезда с хищными лучами, что разъедает неизбывный туман, - Сириус. И ржавчина, заполняющая раны. Мед вяная роса после купания - но прежде ржавчина, липкая ржавчина с глиной ...

Когда мы возвращаемся - нелицеприятный Канин а, сверши в правосудие и восстановив справедливость , позволяет мне опира ться на его плечо, - успевает улечься и наш убогий разгул, и почт и все участники этого разгула. Плоть в плоть с костром устраивается

на ночлег - на долгие четыре стражи - наш бессменный вигил Гемелл, который не может согреться в палатке и к тому же мучается бессонницей. Будь мы в настоящем лагере, последний сумасброд не поставил бы его в караул на всю ночь, а тем более – в одиночестве, но нам и надеяться нечего на дисциплину, благую богиню.

– Пойдешь на болота, командир?
– зевая, спрашивает у декана Гемелл.
– Там змеи, говорят, при луне выползают ...

Канина с рычанием сбрасывает балласт - меня - и исчезает впотьмах до того, как я обретаю равновесие. Гемелл распахивает глаза.

– И что я такого сказал?

– Ничего, - отвечаю я, чувствуя, как леденеют влажные пятна грязи на м оем из мызганном плаще, – но если поутру найдешь тут обломанные ветки тополя - не удивляйся. Удивляйся, если найдешь кипарисовые.

– Я скорее найду тут своего сопляка , - флегматично замечает "предводитель юношества" .
– К ак пить дать его эта рябая орясина пинками наружу вы гонит , мне якобы в помощь. Чего дома не жилось, коли уж на пенсию сплавили... Тополиные ветки, ну чисто собака же! Най, ты-то в норме?

– В норме, в норме, - заверяю его я, неуклюже ныряя под кожистое крыло навеса. С реди тех восьми не то десяти монет, что обретают приют на дне доньев, никогда не бывает моей. Моя монета раз за разом чеканится из моей собственной крови – застуденелой от речной воды , рыже-красной и скользкой.

Завтра: настроение у нас приподнятое - "ну вы же понима-а-аете", сказал бы дотошный Сагитта; от нем елодичного пения шатаются в своих гнездах блуждающие огни звезд - болотные огни, огни обмана, огни дураков.

Veni , domicella, cum gaudio!

Veni, veni, pulchra! Iam pereo...

– Младшенький, а младшенький?
– пристают к Аррунту.
– Какая она, твоя Туллия - Туллия Старшая, Туллия Злая, Туллия с Проклятой улицы? Или тебе по нраву ее сестренка - Туллия Добрая, Туллия, что замужем - не за тобой?