Мантусаил
Шрифт:
– Да идите вы!
– смущается тот, так что в винноцветном румянце, словно в уксусе, растворяется мурра его витилиго. С женщинами Аррунту везет не больше, чем мне - с игральными костями.
– Най, а Най?
– налегают на меня.
– Ты хорошо говоришь по-гречески? Патрициев сызмальства учат греческому... скажи нам, Най, твой учитель был из Спарты - или из Фив? А светильники он когда гасил - до урока или после?
– Вместо!
– огрызаюсь я.
– И род у
Все мы пробудимся на свежий день со ржавыми языками, но лишь у м еня коррозной коростой оденутся шея и щеки. Тяжелая рука была у Диоскуров, объявивших моему прадеду о победе при Регилльском озере: одних его отпрысков за отчие сомнения обрекла ржав и вместо седины, других и вовсе оставила лысыми.
– Тоже мне - плебей!
– негодует Дивес.
– Да я таких плебеев... которые с золота едят и золотом подтираются... у которых денег...
– Ну простите, - я демонстративно выворачиваю пояс , который после похода в дремучие топи и череды проигрышей что внешне, что внутренне пуст . – Не тебе, Дивесу , меня богатством попрекать.
Эвокат только скалится . Всем нам сейчас не до ссор: "Приапеи" Вописка гуляют с колен на колени, песни становятся развязнее, а ставки вот-вот перестанут быть денежными. Даже Канину поэтому встречает не гробовая тишина, сдобренная сознанием вины, а приветственные во згласы :
– Декан! Ты был на болотах, декан? Ты охотился на волков?
– На волчицу!
– азартно перенимает инициативу Сагитта.
– Ну вы же понима-а-ете!
Канина не реагирует. Калиги его действительно перепачканы тиной, под ногтями заянтарела густая тополиная камедь. Он не задает очевидного вопроса. Он выпрастывает из чьих-то радушных ладоней кувшин, побывавший со мной вместе у источника под белым кипарисом, и выплескивает его содержимое мне в лицо. Отдернуть головы я не успеваю.
Соратники умолкают. Молчит и декан. Я неверяще прикладываю пальцы к губам , слизываю расплющенные капли – жестом столь характерным для человека, который ощупывает разбитый рот, что Аррунт содрогается всем своим сухощавым и чутким, словно у египетской борзой, телом. З ря. Канина
Для себя и ни для кого больше .
От воды тает и обливает горло кровью монета, на которую я, пр иклеивая ее к нёбу, рассчитывал как на аметист. Растаяла бы она, опусти ее кто-нибудь другой в злополучный сосуд ? Тают ли монеты, что я топлю в заповедном роднике, что намывает к рассвету река? Из чьей ни крови - и чья они плата?..
Канина кивает.
– Отлично.
И запивает свой вердикт из того же кувшина. Контуберний взрывается восторженными криками.
– Ура! Вывели Ная на чистую воду!
– Сейчас его еще куда-нибудь выведут!
– Ну вы же понима-а-аете !
Я с такой поспешностью вскакиваю на ноги, что расстегиваетс я пряжка и валится с плеч плащ, холодный и скользкий, обагряя землю, словно остывшая кровь. Восторгу соратников нет предела.
– Декан, он готов!
– Оставь и тунику, Най, она тебе тоже не понадобится!
– Ну вы же понима-а-аете!
– Да идите вы!
– прощаюсь я, понимая лишь - по пристальному взгляду Канины, - что его терпение испытывают. Не бражники - я.
– Это ты иди - сам разумеешь куда!
И я иду, но н а пол у шаге декан останавливается.
– Выпей еще, - советует он.
– Не повредит.
Он знает: с каждым новым глотком нарастает ощущение, что все происходит не здесь и не со мной. Он думает: лучше пить столько, сколько вмещает память , - или не пить совсем. Одного он и не подозревает: я не смогу показать ему истоки реки, если он не сможет растворить железную монету в первородную кровь. Мне это по силам - мне это было по силам уже при дворе.