Маньяк по субботам

Гостомыслов Александр Петрович

Я шел за ними шагах в пятидесяти. Вести их было легко, им в голову не приходило петлять, оглядываться, ловить меня в зеркальце, поднеся его к глазам. Не хочется описывать, как я натерпелся, следя за ними в метро, как косились на меня люди, старались отодвинуться, освобождали вокруг пространство, а элегантная старушка, видно, из потомственных, даже зажала нос кружевным платочком ручной работы, пахнущим духами «Вечерняя Москва». В метро я чувствовал себя, как золотарь, который прихватил работу на дом.

Каково же было мое удивление, когда художники пришли к Русскому музею! Я довел их до зала, где размещалась выставка холуйской миниатюры, вернулся в гардероб,

отыскал музейный туалет и на сливном бачке спрятал свою добычу.

В выставочном зале я первым делом отыскал своих подопечных. Они стоили около стенда, разглядывали расписанный ларец. Маркичев восхищенно говорил:

— Смотри, Веселов камыш ввел в рисунок, до этого не было камыша в Холуе. Заметил где-то, наверное, на подледном лозе, хорошо рассмотрел и ввел в рисунок.

Вторым открытием было явление самого Грая, который холодным кивком приветствовал меня. Объяснения по выставке ему давала Ирина Грачева. Я подошел и вежливо поздоровался с ней. Они рассматривали восьмигранный ларец Людмилы Катениной, который назывался «Русские богатыри». Рядом стояла небольшая фотокарточка художницы в траурной рамочке.

На восьми сторонах ларца и на крышке оживал былинный мир Руси. Сначала ларец не произвел на меня никакого впечатления. Я просто стоял и смотрел, стоял и смотрел — вежливо, спокойно, равнодушно, старательно. Чюди вокруг ходили, говорили, толкались, а я все стоял и смотрел. Сам не знаю, что хотел увидеть, может быть, разглядеть, как Золотая рыбка, высунув от усердия кончик языка, рисовала тонюсенькой кисточкой… Прошло какое-то время, неожиданно я перестал замечать то, что меня окружало, увидел вдруг букеты цветов, увидел б; пвы! Ожили багряные и кубовые кони, закачались на ветру васильки, клевер, тимофеевка, колокольчики! Богатыри бились с богатырями — сверкали булатные мечи, гремели о вражескую сталь страшные булавы, как молнии разили копья, со свистом летели золотые стрелы. Огненная колесница войны гремела в полях, перекатывалась по холмам, затихала среди перелесков. Примяты цветы, и среди них умирают тысячи наших воинов. Сквозь цветы кровь течет в землю. Подымаются курганы, вихри ветра разглаживают безвестные могилы бойцов, и на окровавленных полях вновь расцветают цветы — золотистые ромашки с белыми лепестками, львиный зев, анютины глазки…

Мать в детстве не читала мне сказок. Но я видел сохранившиеся с давних времен на нашей земле церкви с колокольнями — среди холмов, полей и лесов. Посмотришь на такую церковь всего один раз и на всю жизнь запомнишь красоту, сотворенную нашими безвестными предками. Я видел каменные дороги, построенные еще крепостными крестьянами, барские дома, потерявшие свой первозданный вид, но до сих пор гордо стоящие на берегах рек и озер. Давно, в прошлых веках, проскакала татарская конница по нашим полям, уж и следа не осталось от тех деревень, которые пожгла и пограбила она, но и по сей день в деревнях окрест Твери бегают мальчишки, глядящие на мир с татарским прищуром. Я вырос в деревне и умею скакать на коне без седла и без уздечки, одной рукой вцепившись в гриву, в другой держа прутик, чтобы, похлопав коня по изогнутой шее, повернуть, куда надо. Я понял и принял сказочных богатырей, они были такие же солдаты, как и я, полковой разведчик из мотопехоты.

— Сейчас бы на коня и по деревне, эх!.. — воскликнул я неожиданно для самого себя.

Ирина рассмеялась одобряюще, а Грай даже позавидовал:

— Меня конь сбросил бы на первом повороте, как закоренелого горожанина.

— Выставка впечатляет? — спросила Грачева у шефа.

— Я посмотрел на художников,

на их работы, и мне пришло в голову любопытное обстоятельство: они все рисуют самих себя, фигуры их героев чем-то похожи на них самих. Может, это естественно: настоящий художник сообщает формам своих фигур собственные черты. Возьмите хотя бы Онисова, любой из его персонажей хоть и отличается один от другого, все же похож на самого Онисова. Мне сразу не понять, но туг скрывается какой-то глубокий и важный закон.

Искусствовед бросила взгляд на другие шкатулки:

— Я знаю всех художников… Пожалуй, вы правы, интересное наблюдение. Л еще на что обратили внимание?

— Работы Соснова-старшего и Соснова-младшего рядом лежат, легко заметить, что их авторы молодые, сильные духом мужчины, их герои напряжены, они не только готовы к схватке, они сражаются, давят на зрителей своей энергией. Я, зритель, ощущаю их мощь.

— Так и должно быть, это самые талантливые из молодых художников Холуя.

— И вот что интересно, — заметил Грай. — У Соснова-старшего алая краска необыкновенного оттенка, и художник ее мощно использует, его картины полыхают, словно озарены внутренним светом. Подобное удовольствие я получаю от картин Куинджи. Это какая-нибудь химия, фосфорический светящийся состав? Или это великая тайна, и даже вы не посвящены?

— Вы глазастый зритель, — рассмеялась Грачева, — Поэтому открою вам тайну. На чердаке старого дома Соснов-старший нашел полнаперстка редчайшей краски — пыльцы с крыльев бабочек из Индии. Он держал находку в секрете, дорожил краской, использовал только для выставочных работ и вызывал жгучую зависть других художников, которые и без того дивились силе таланта своего коллеги.

— Посмотреть бы на диковинку?

— По старой дружбе я сумела уговорить Соснова, он привез наперсток сюда и тайком показал перед открытием выставки.

— О, не томите, расскажите скорее!

— Прабабкин медный наперсток с крышечкой из красного дерева, темный, обычный, увидишь на земле — поленишься поднять. А откроешь крышечку — изнутри свет ударит, будто там спрятан осколок жгучего южного солнца. Такое можно увидеть раз в жизни.

— У нас на севере у природы краски спокойные, мягкие… Где же теперь чудо природы?

Искусствовед пожала плечами.

— Кто знал о существовании наперстка с необычной краской?.. О том, что он привезен сюда?

— Тайну, скрытую печатью смерти, знать может только Бог.

Я отошел от Грая, глазами отыскал своих подопечных и снова с голевой ушел в чудесную страну тонконогих коней, серебряных облаков и загадочной грусти. Надолго замер перед «Тройкой» — синегривые неслись по ярко-красному снегу. Да, по красному снегу. В кибитке девушка, наверное, спешит на свидание. Задержали меня не девушка и не седок, захватил меня ритм бешеной скачки: все извернуто, вздыблено, закручено — метель крутит снег как смерч. Коренник запрокинул лебединую голову и могучей грудью прорезает непогоду, пристяжные, изогнув крутые шеи, мчат, словно по воздуху.

Выйдя на улицу, я немного постоял в скверике, чтобы прийти в себя. Над головой услышал: «Ганг-ганг-ганг-ганг…» Поднял голову, Боже мой, с юга косяк за косяком, летели гуси. Я насчитал двадцать два косяка. Острые птичьи углы ломались на ходу, перестраивались, сливались. Гуси прилетели, значит весна пришла. Позади всех косяков, молча, отчаянно взмахивая крыльями, летела отставшая птица. Но вот и она исчезла в дымке, сгустевшей над городом.

Я посильнее натянул шляпу, пока еще прохладно, и поехал на Московский вокзал провожать художников.