Маньяк

Сокольников Борис

В этом обществе тотального промывания мозгов не осталось ни одного порядочного свободного человека.

В этом криминальном, марионеточном, полицейском, убогом государстве министр МВД громко заявляет:

– Как граждане не ругают нас, а чуть что, бегут жаловаться в полицию!

Конечно, в тюрьме, кроме как к охраннику, тоже некуда обратиться.

26

Колю отвели в подвал и по подземному ходу

повели в следственный изолятор. Колю удивило, что с ним шел только один прапорщик, пожилой сорокалетний полноватый и ко всему безразличный мужик, с ключами и без оружия. Во всем облике этого прапорщика видна была свобода, как будто он только что спустился вниз из города из городских улиц. По улицам города ходят сейчас такие прапорщики, которые не раз попадались Коле на улицах, идут в семью, идут куда хотят, и никто их не арестовывает. Колю удивило, что этот подземный ход, освещенный простыми сорокаватными лампочками напоминал скорее проход какого-то производственного помещения или простого подвала, хотя в двух или трех местах была видна старая немецкая кирпичная кладка.

– Куда Вы меня ведете?
– спросил Коля.

– В изолятор.

– И вы часто так людей водите?

– Нет, не часто. Люди вообще ничего об этом проходе не знают.

– А почему меня тут повели?

– Не знаю.

Прапорщик все так же неторопливо вышагивал по бетону. Колю удивило, что этот прапорщик с ним вообще разговаривал и отвечал на любые вопросы.

– Это немецкий туннель?
– спросил Коля.

– Нет. Раньше тут были подвалы, потом их соединили, может был и немецкий туннель, что-то может еще прокопали. Видишь, весь коридор кривой. Тут восемь поворотов. А знаешь, что раньше было в этом здании?.. Полицейское управление, политическое! Гестапо!

– А правда, что из здания ФСБ есть коридор через подвал в поликлинику? Моя мама раньше работала старшей медсестрой в этой поликлинике, она мне это часто рассказывала.

– Наверное, есть соединение с зданием Госбезопасности. Как же может не быть?.. Но вряд ли что через подвал. Зачем им там через подвал ходить?..

Колю ввели в абсолютно темное, черное помещение, которое вообще не освещалось. "А, черт, опять в темноте нет лампочки", - сказал прапорщик. Он взял Колю за локоть, они прошли еще один поворот и вдруг очутились в узком крутом помещении. По узким кирпичным ступенькам Коля поднялся наверх. В этой комнате подвала уже был следственный изолятор.

Сколько потом в камере Коля не рассказывал про этот туннель, ему никто не верил.

Потом, по здравом размышлении, он понял, что чекисты хотели завербовать его в стукачи. Зачем им это понадобилось при таком его положении и как они хотели его потом отмазать и использовать, он так и не понял. Впоследствии он сообразил, что чекисты были не так глупы, и спустили его в туннель, потому что не сомневались, что из одиночки следственного изолятора он попадет в пожизненное заключение и больше оттуда уже не выйдет. С дугой стороны, они дали ему только одного пожилого прапорщика-провожатого, охранника явно не боевой службы, какого-то хозяйственника, который как

видно и заведовал этим туннелем. Таким образом, они уже разобрались в его деле и знали, что он ни в чем не виноват. При этом они абсолютно никак его не освободили и не думали этого делать.

27

Время шло, а Коля все сидел в своей одиночной камере. Все время он бомбил прокуратуру своими письмами и заявлениями. Книг или газет ему не давали, да и читать при свете слабой лампочки было невозможно. Поэтому Коля лежал и вспоминал прежние дни. На улице Брамса, на пересечении улиц Нарвской и Советского проспекта была старая булочная. И туда часто из соседнего дома приходила за булками девочка. У нее были белые варежки с красными полосками. Она была похожа на героиню фильма "Морозко" Настеньку. Она почему то пугалась Колю, наверное потому что он тогда был наголо подстрижен, может быть она даже думала, что он бандит. И на все его попытки с ней заговорить она отвечала:

– Отойдите от меня, пожалуйста.

Вот и Коле хотелось сказать теперь всем этим прокурорам, следователям и ментам-охранникам: "Отойдите от меня, пожалуйста." Наваливалась тоска от того, какое страшное обвинение на него вешают, и в самые безнадежные минуты, прижавшись коленями и головой к стене камеры, он вспоминал свою маму, и потихоньку и незаметно плакал, и казалось ему, что он опять ребенок, и пришла бы она и защитила. Вспоминалось все самое хорошее в жизни.

И хотя мама давно уже умерла, Коле всегда казалось, что она где-то рядом. И ему было стыдно, что в два часа ночи он еще не спит, и всегда казалось, что сейчас откроется дверь, она зайдет в его маленькую комнату, и скажет:

– Ну разве так можно?.. Почему ты не спишь?..

И стыдно было утром сокращать физзарядку до пяти минут, хотя мамы уже давно не было, и упрекнуть его было некому.

Никому мы не нужны кроме наших родных и наших близких.

Он теперь всегда вспоминал умершую мать и тетю Лиду.

Он был поздним ребенком. Его мама воспитывалась в детском доме. Она была с Севера России, с берегов Белого моря, из мест, откуда в Петербург 250 лет назад пришел Ломоносов. Ее родителей истребила Советская Власть. Она юной семнадцатилетней девочкой попала в 1943 году радисткой на Северный флот, и рассказывала Коле как немцы бомбили базу, и как она от страха "брякнулась" на землю, и как перед ней в песок воткнулся большой осколок от бомбы и какой он был горячий. Она ему рассказывала, как она однажды шла по лестнице в штабе базы, и как один моряк-офицер с подводной лодки, спускаясь с ней вместе, сказал:

– Хоть бы один раз с тобой рядом по лестнице пройти.

И хотя Коля позже уже понимал, что этот моряк сказал такие слова просто так, скорей всего даже может быть в шутку, потому что его мама в молодости была "тили-тили тесто", нескладная и некрасивая, но он никогда ей не сказал об этом, потому что это было ее редкое и хорошее воспоминание.

Он вспомнил, как однажды он пришел домой, не выдержал, и заплакал, и сказал:

– Люба меня не любит. Я некрасивый.