Манюшка
Шрифт:
Павел знатно гулял на свадьбе брата, признавая, что Иван доволен выбором второй половины. Всегда любил младшенького, опекал и заботился с самого детства, сейчас же радел от всей души, видя сияние в родных глазах.
Встал, когда предложили сказать напутствие. Голос предательски задрожал. Брат понимал, что дальше пути-дорожки порознь пойдут.
– Береги себя, – выдавилось изнутри, – Люби и процветай! Про меня не забывай!
После шумной свадьбы, завистники шептаться задумали: «Плохо Яким поступил, не по-людски. Наперед старшего следует женить, а потом,
В староверских семьях такой уклад заложен, что выполнять венчание по-старшинству. Яким краем уха слышал пересуды досужих языков, только ему плевать «с высокой колокольни»: «Чтите свои заповеди, а в мой палисад не лезьте!» Даст бог после Рождества для Павла партия найдется, две свадьбы на году все равно не осилить. Расходы-то великие!
Аксинья на сноху нарадоваться не могла. Понравилась тихая, кроткая девушка, с открытой душой, которая сразу же стала мамой звать. Приятно добрые слова слушать. К тому же материнское сердце чуяло, что сын в радости пребывает.
Яким на сноху внимания особого не обратил, зато в подарок добра отвесил, в том числе и самовар медный. За сына рад – теперь и до внуков недалеко. В родовом гнезде после отбытия младшенького стало гораздо свободнее.
Сын женился удачно, жизнь пошла по установленному порядку, по всем установленным староверским правилам. Евдокия – богобоязненная, справедливая, чистая мыслями. Жизненный быт устроила, как подобает благочестивым семейным людям. Иван, добрый от материнского воспитания, не обижал свою суженую, во всем помогал. Для него сложилась именно та жизнь, о которой мечтал. Конечно же, почитая отца, как старшего мужчину в семье, слушался по праву главенства, но полагал чуждыми жестокие и порой неоправданные правила проживания в родительской семье. Свою личную супружескую бытность устраивал по правилам взаимопонимания и заботы, поэтому Евдокии можно было позавидовать.
Бедной Аксинье вовсе житья не стало. Яким чаще обычного стал руку поднимать. Казалось, что его сердце заледенело от злобы и ненависти. Лишь жена оказывалась в поле зрения, на грозном лице появлялась мина отвращения. Тычок или оплеуха – стали обыденными методами воспитания ненавистной супружницы. Когда в подпитии муж являлся домой, несчастная женщина пряталась на сеновале, чтобы не испытывать его крутой нрав в полной мере. В хмельном угаре он бесчинствовал до устали, а избитая до полусмерти не могла встать на ноги. Синяки не успевали заживать до следующей взбучки. Не следует даже рассказывать, какими недостойными словами при этом бросался отец ее детей, надежда и опора. По имени и вовсе называть перестал, в обиход вошло ёмкое и обидное – Зараза. Спроста и на людях мог окрестить.
Аксинья лишилась сна и покоя, живя в кромешной пытке. Сколько раз она молила о пощаде, стоя на коленях, целуя руки садиста. Тому только за потеху. Чем больше унижения, тем слаще поет гнилая душа.
Как-то по случаю, попала Якиму в подарок плетка. Рукастый конюх специально изготовил, чтобы умаслить авторитетного соседа – вдруг дружба пригодится. Вещичка интересная: из чистой телячьей кожи, о трех концах с резной деревянной
Ударил Яким по голенищу сапога, знатно припечатало! Взвесил в руке, помахал, со свистом разрезая воздух. Сразу смекнул, на коем теле будет узоры рисовать. Не для коровьих боков забава. Вдругорядь по себе взмахнул, что огнем ошпарило! Испытал радость гадкую, даже улыбкой сверкнул: «Теперь попляшет у меня, зараза старая!»
В тот же вечер и опробовал. Гнева до краёв накопилось на опротивевшую бабёнку. Всеми способами показывал, что в доме лишняя, жизнь своим присутствием испоганила. Рад хоть со свету сжить.
В свои пятьдесят, верная жена выглядела старухой: реденькие седые волосы, убирала под платок на манер престарелых бабок; зубов осталось мало, отчего впадины на щеках становились все глубже; лицо испещрили морщины; к тому же от надсадной работы сгорбилась спина, а руки стали непомерно длинными. Большая рабочая лошадь, пашущая без перерыва. Ее трудами держалось все хозяйство. С утра выгнав скотину на пастбище, косила траву, поливала огород. В доме всегда порядок и уют, щи да каша на столе, всегда свежий ароматный хлеб. А благодарности – ноль, принимают как должное.
Вид ненавистной фигуры бесил Якима до дрожи. Ноздри начинали раздуваться. Если бы мог извергать пламя, испепелил бы все кругом, а пока сотрясал воздух проклятиями. Еще бы он-то выглядел молодцом, а рядом старая развалина. Пылу много, а тратить некуда. Касаться обвислого тела противно, мерзко, губы иссохшие целовать гадко. Без женского тепла озверел окончательно.
Субботний день клонился к закату. Банная пора. Еще засветло, торопились заботливые мамаши искупать многочисленную детвору. Яким, после лёгкого пара, принял изрядную чарку. Разомлел. Потянуло на иные удовольствия.
Аксинья припозднилась – пока вымылась, пока белье собрала. Думала, как обычно, вернется, а муж храпит без задних ног. Да прогадала: сидит ирод посреди комнаты, в пол смотрит. Прошла мимо на цыпочках, скинула верхнюю одежду, в одной рубахе осталась. Спать вознамерилась.
– Погоди, Аксинья!
Женщина вздрогнула, услышав грубый голос. Эта интонация не предвещала ничего доброго. Ей ли не знать!
– Стой, говорю! – рыкнул подвыпивший муж, вскакивая со стула.
Сжалась в комок, горемычная. Сердечко того гляди выскочит. Глаза потупила, позу покорную приняла. Помнила прежнюю науку.
– Стою!
– Подойди!
Аксинья сделала два шага.
– Ближе!
Подошла почти вплотную.
– Любишь меня? – сжимая желваки, спросил Яким.
– Люблю!
– Докажи!
– Как доказать Якимушка?
Только сейчас увидела зажатую в кулаке плеть, да уж поздно было. Высоко замахнулся мучитель, сваливая ее на колени. Юркие хлысты легли на спину. Один раз, второй. Сильная рука без жалости приложила.
Аксинья в бытность терпела побои, молча сносила, а тут от боли завизжала что есть мочи.