Mao II
Шрифт:
– Ну хорошо: там, где я живу, целый хаос крыш, дома в четыре, пять, семь этажей, а значит, резервуары для воды, бельевые веревки, антенны, башенки, голубятни, печные трубы; все, что на Острове М. есть человечного, - припавшие к земле кусты, статуи, рукописные вывески. Все это я вижу, едва продрав глаза, все это я обожаю, а в разлуке чахну. И все это ломают и вывозят на свалку, чтобы солидные люди могли строить свои солидные башни.
– В конце концов и башни станут выглядеть человечными, незадачливыми и ручными. Дайте только срок.
– Пойду биться головой об стенку. Скажете, когда перестать.
–
– У меня уже есть Всемирный Торговый Центр.
– И он уже безобидный и без возраста. Кажется заброшенным. И подумайте, могло быть намного хуже.
– В смысле?
– переспросила она.
– Будь вместо двух башен только одна.
– Вы хотите сказать, что они между собой перекликаются. Отблески света играют.
– Одинокая башня была бы намного хуже, согласны?
– Нет, не согласна. Меня не только габариты смущают. Габариты чудовищные. Но башня в двух экземплярах - это как комментарий, как диалог, только я не знаю, что они там говорят.
– Они говорят: "Прекрасный сегодня денек".
– Прогуляйтесь как-нибудь по этим улицам, - сказала она.
– Больные и умирающие люди, которым негде приткнуться, а башни день ото дня плодятся, фантастические громадины с десятками миль полезной площади. Внутри заперты настоящие просторы. Я не преувеличиваю?
– Тут один я преувеличиваю.
– Странное дело, мне кажется, будто я вас знаю.
– Да, странное дело. Мы умудряемся разговаривать о важном, пока вы скачете со своим аппаратиком, вьетесь вьюном, а я стою себе, как дурак и истукан.
– Видите ли, обычно я помалкиваю. Задаю вопрос и позволяю писателю говорить, чтобы немного снять напряжение.
– Пусть идиот мелет, что хочет.
– Можно сказать и так. И слушаю я обычно краем уха, потому что работаю. Я отрешена, я на работе. Как охотничья собака, сторожу дичь.
– А еще все время путешествуете. Гоняетесь за нами.
– Эй, не клюйте подбородком, - сказала она.
– Пересекаете континенты и океаны, чтобы фотографировать заурядные лица, запечатлеть для потомков тысячу лиц, десять тысяч.
– Да, такое вот безумие. Я посвятила всю жизнь красивому жесту. Да, я путешествую. Это значит, что в определенные дни нет ни минуты, когда я не думала бы о террористах. Мы в их власти. В аэропортах я никогда не сажусь у окна - вдруг полетят осколки стекол. Паспорт у меня шведский, это хорошо, пока никто не вспоминает, что нашего премьера якобы убили террористы. Тогда это не очень хорошо. Имена и адреса писателей в моей записной книжке зашифрованы - заранее не предугадаешь, что имя такого-то опасно иметь при себе, что он диссидент, еврей или богохульник. С литературой вообще надо поосторожнее. Ничего связанного с религией с собой не беру, никаких книг с религиозными символами на обложке, никаких изображений оружия или соблазнительных женщин. Это с одной стороны. С другой стороны, в глубине души я знаю, что умру медленной смертью от какой-нибудь страшной болезни, так что можете смело лететь одним рейсом со мной.
Она вставила в аппарат новую пленку. Она не сомневалась, что уже получила то, за чем приехала, но с ней уже раз сто случалось так: думаешь - вот они, желанные кадры, а потом на машинально доснятом хвостике пленки обнаруживаешь кое-что поинтереснее.
– А вы у своих писателей спрашиваете, каково себя чувствовать раскрашенным манекеном?
– Что вы имеете в виду?
– Вы меня разговорили, Брита.
– Люблю все, что живет и движется.
– Вам плевать, что бы я ни говорил.
– Говорите на суахили.
– Занятно - романисты и террористы между собой повязаны. На Западе мы превращаемся в знаменитые портреты, а наши книги тем временем теряют способность влиять и предопределять. Вы у своих писателей не интересуетесь, как они к этому относятся? Много лет назад я думал, что писатель способен что-то изменить хотя бы в культуре. Теперь эту сферу оккупировали ребята с бомбами и автоматами. Они берут штурмом человеческие души - а раньше это делали мы, писатели, пока все поголовно не превратили свое дело в бизнес.
– Продолжайте, продолжайте. Мне нравится ваша злость.
– Да что я вам нового скажу-вы сами все знаете. Потому и ездите за тысячи миль снимать писателей. Ведь нас теснит террор, новости террора, диктофоны, фотоаппараты, приемники, бомбы, замаскированные под приемники. Сообщения о бедствиях - вот и все тексты, других повестей людям уже не надо. Мрачнее новость - ярче повесть. Новости - сегодняшнее помешательство, завтра их сменит… уж не знаю что. Но вы хорошо придумали переловить нас своим аппаратиком, пока мы еще не исчезли.
– Это меня они пытаются убить. А вы сидите в четырех стенах и теории сочиняете.
– Выставьте нас в музее и берите деньги за вход.
_ - Писатели будут писать всегда. Вы сами-то понимаете, что несете? Влияние писателей распространяется на много лет в будущее. Не смейте даже сопоставлять их с боевиками. Так, придется стащить еще одну сигарету. Мы с вами не сойдемся, это ясно. У вас такое лицо… не знаю… точно у плохого актера, изображающего душевную опустошенность.
– Я и есть плохой актер.
– Не для меня или моей камеры. Я вижу человека, а не какую-то идею, в которую он хочет воплотиться.
– Сегодня я - одна сплошная идея.
– Чего-чего, а этого точно не заметно.
– Я играю идею смерти. Смотрите внимательнее, - сказал он.
Она не знала - рассмеяться или воспринять фразу всерьез.
Он сказал:
– Мне отчего-то кажется, что я сейчас нахожусь на собственных поминках. Жутковатое это дело - позировать фотографу. Портрет начинает хоть что-то значить только после смерти модели. Для того он, собственно, и предназначен. Мы с вами делаем то, что делаем, чтобы соорудить некое сентиментальное прошлое для тех, кто будет жить через десять, двадцать, тридцать лет. Это для них мы тут выдумываем прошлое и историю. Как я выгляжу сейчас, совершенно не важно. Важно, как я буду выглядеть через двадцать пять лет, когда все станет другим - и лица, и одежда, и сами фотографии. Чем дальше я буду уходить в смерть, тем сильнее будет действовать на людей мой портрет. Наверно, поэтому позировать - целая церемония. Вроде поминок. А я - актер, загримированный для репетиции прощания с телом.