Марбург
Шрифт:
Мы ужинали с десяти часов, когда закончилась лекция и последний слушатель, еще раз поблагодарив, покинул зал. Ушел бургомистр, сказав, что он услышал много интересного; потом ушла славистка Барбара Кархоф, уведя с собой стайку студентов и своего друга Вилли. Не спеша уходили, как танки с поля боя, наши соотечественники, попутно задавая вопросы не только о Пастернаке, но и о Госдуме в Москве, о Путине, которого они каждый день видят по телевизору, о театре на Бронной, о романах Гроссмана и Трифонова, о Татьяне Толстой и об Эдуарде Лимонове: когда, наконец, дадут срок этому националисту. Как в воду глядели, срок Лимонову вскоре действительно дали, но я забегаю вперед, вбуравливаюсь в новый роман, который, может быть, напишу, если справлюсь с этим.
– Что бы ты съел? – спросила Серафима, когда за последним собеседником
– Жор у меня пропал, – ответил я, – ем как все. Это было юношеское.
– Значит, снизился метаболизм. Раньше ты молотил, не переставая, и однако был как щепка – все сгорало. Я тебе завидовала.
Две женщины сидели передо мною: одна с прямой, откидывающейся назад в стремительной походке спиной, как бы не успевающей за телом, другая старая, годящаяся мне по возрасту в матери. Кстати, покойная мама и Серафима единожды встречались…
Со среднеазиатских гастролей «команда» с декорациями уезжала на поезде, а Серафима улетала на самолете. У нее тогда было какое-то всеобъемлющее любопытство по отношению ко мне, к моей внутренней жизни, к моей семье, к моим товарищам. Может быть, она хотела выйти за меня замуж? Такие случаи огромной разницы в возрасте в театральной среде случались. Серафима сказала тогда: «Может, чего-нибудь пошлешь со мною маме? Я буду в Москве уже завтра. Купи на рынке два килограмма хорошего винограда и положи в коробку из-под обуви. У настоящего сортового узбекского винограда такая тонкая кожица, его почти невозможно транспортировать». Я так и сделал. Мать была удивительно умной женщиной, она, наверное, всё поняла сразу. Мне потом сказала: «Не торопись со своими переживаниями. Настоящий мужчина женится один раз. У тебя всё еще впереди». Но я могу представить себе их встречу, фразы, подтексты. Мамина собеседница виделась мне сейчас так же зримо, как и сегодняшняя Серафима: завитые кольцами рыжие волосы, узкие плечи, резкие повороты головы, летящая походка. Голос у обеих тот же. У сегодняшней Серафимы в голосе будто добавилось миндальной горечи.
– Ты мало изменился, чекалка. Я горжусь тобой, так всё интересно рассказывал, публика была довольна.
После лекции хорошо почувствовать себя обывателем. Я уже устал обсуждать литературу и потому предпочел уклониться от этой темы.
– Раньше, действительно, всё сгорало, – ответил я на предыдущие ее слова, – а теперь не горит. Теперь стараюсь меньше есть хлеба, делаю зарядку, два раза в день гуляю с собакой.
Вторая женщина сохранила только общие черты первой. Но следов замоскворецкой старухи, которая встретилась мне в Малом театре, тоже не осталось. (Где, интересно, теперь тот агрессивный парень-охранник? Что шофер не он – это ясно. А куда делся Сулейман Абдуллаевич?) Седины не было, в Европе сейчас вообще замечательно красят, волосы были молодыми и ухоженными, привычная старая медь поблескивала между прядей.
– Ну, ладно, – Серафима протянула через стол руку и положила на мою, – тебя, конечно, интересует, что случилось со мною, как я здесь оказалась и прочее. О тебе я всё знаю, о жене, о её болезни. Здешние газеты болтливы и нескромны. Я тебе говорила, кажется, по телефону, что о твоей лекции узнала из газеты. Вот села и приехала, у меня очень хорошие водители. Мы обо всём поговорим, но сначала закажем ужин.
Я твердо знал, я был уверен, что в лице у меня ничего не изменилось, никакой тени сомнений или колебаний. Мы, конечно, еще советские люди, но уже другие: мы избавились от приоритетного желания что-нибудь привезти домой, нежели плотно поесть в дорогой загранке. У меня с собой были деньги, я справлюсь и с ужином в кафе.
– Плачу за всё я, теперь я твоя богатая старая тетка, которая встретила знаменитого красавца-племянника. Кеllner! – Серафима перешла на немецкий.
Ах, это великое искусство актеров всё схватывать со слуха, на лету, запоминать тексты десятками страниц. Она говорила по-немецки свободно и раскованно. В конце концов, она знала даже мои молодые вкусы: большой кусок жареной свинины, никакой тушеной капусты, а жареная же картошка. Никакого пива, виски, даже вина. Минеральная вода и водка.
– И вы, тетушка, выпьете водки?
– Водки я, конечно, выпью и мяса съем. Но теткой, пожалуй, как и бабушкой, меня называть не стоит. Я даже убрала в доме все зеркала, потому что
Как мне теперь заканчивать роман? Можно всё происходившее только в кафе «Корона» растянуть на целую главу, а можно ограничиться лишь скорым по действию эпилогом. Как литературовед я вообще полагаю, что идея и конструкция эпилога рождаются в том случае, когда роман уже пережит в уме во всех подробностях, каждая его глава, каждое событие, и однажды писатель просыпается с ощущением, что в любой новой главе, которую он напишет, не будет ни нового поворота, ни нового слова, он всё будет списывать с того, что уже устоялось в его сознании и, как зерно в закромах, уплотнилось, усохло и дальше ему осталось только превратиться в камень. И такая смертная скука возникает в душе писателя, таким жерновом виснет на шее неоконченное творение, так хочется всё забросить, освободиться, вздохнуть и от придуманных историй уйти в жизнь, манящую чем-то новым. Но что делать? Это привычка добросовестных крестьян и профессиональных литераторов – всё заканчивать и всё приводить в порядок. Крестьянину нужно летом рубить и складывать в поленницу напиленные на зиму рюхи, закрывать осенью картофельныё ямы, чтобы урожай сохранился до весны, перепахивать под озимь поле и утеплять хлев со скотиной. Писатель перед смертью не пропускает записей в дневнике, который он с юных лет ведет «для себя», и, памятуя, что не надо заводить архивы и над рукописями трястись, все же переписывает строфы, упорядочивает даты, под копирку пишет письма, осмотрительно выбирая адресатов…
Но к теме: когда потраченное на роман время начинает давить и становится невыносимо корпеть над ним дальше, писатель, скрипя зубами и страдая от несовершенства собственной психики, все подготовленные в воображении главы складывает в одну коробочку: сокращая и отбрасывая подробности, и берется за эпилог.
Мы выпили тогда водки. Боже мой, какое роскошное, шипящее на сковородке мясо было нам подано! А сколько завораживающих подробностей вмещает чужая жизнь! «Как ты?» – «Как вы?»
Дело в том, что в начале нашего с ней давнего знакомства, когда Серафима еще только приглядывалась ко мне, я, естественно, обращался к ней на «вы» и по имени-отчеству. Но после первого же интимного свидания, отвалившись от её тогда еще молодого упругого тела, я, без трусов, с вяло опадающей, но уже почти готовой к новому бою мужественностью, я пошел в ванну сполоснуться, и на ходу бросил, как победитель и полководец, захвативший города и страну: «-Ты бы налила мне водки промочить горло.» Из постели мне сдержанно ответили: «– Халат в ванной комнате, приходи на кухню».
Когда я с мокрыми волосами вышел в кухню, на столе уже стояла большая запотевшая рюмка водки, а в тарелке – соленый огурец и шмат сала с розовыми прожилками на куске черного хлеба. Из вежливости я решил подождать, пока в ванной снова не смолкнет вода и Серафима не окажется рядом. Халата я не надел. В ванной висело их два. Один явно мужской. Кто его надевал? Да и к чему мне вообще кутать во что-то свое загорелое, без единой капли жира тело? Я обмотал себя по бёдрам полотенцем и так и сидел перед полной рюмкой. Хочешь не хочешь, это был мой Тулон.
В молодости мы придаем огромное значение социальному статусу женщины, которой мы овладели (или она нами?). Иногда это был путь к карьере, иногда всего лишь садистический момент самоутверждения. С возрастом понимаешь, а стоило ли уделять этому такое внимание. В подобном «завоевании» не очень много твоих исключительных духовных достоинств. Просто в молодости лучше работают железы внутренней секреции, со временем угасающие, мой мальчик. К чему была твоя гордость, чувство превосходства над неизвестными тебе соперниками? Ведь ты не лучше почти любого своего сверстника, ты выбран сознательно и расчетливо, и в этом было твоё счастье. Эти пожилые женщины – масштабы к слову «пожилые» соответственные – иногда так много дают юному партнёру. А что Серафима? Кто следил за тем, чтобы я всегда был одет и сыт, кто первый научил меня разбираться в искусстве, кто дал импульс? Была ли бы у меня Саломея, и был ли бы интересен ей я, если бы прежде не прошел школу Серафимы? И что дал я сам тем молодым женщинам, с которыми встречался? Ждут ли, например, сейчас моего звонка во Франкфурте? Но стоит вернуться к давнему эпизоду.