Марджори

Воук Герман

Она услышала, как Грич спросил:

— Что еще мы можем сделать, доктор? Может быть, позвонить в больницу в Тетерсвилле? Они сделают все, что я им скажу.

— Если он сейчас очнется, ему понадобится прежде всего кислородная подушка, и… мне кажется, с ним очень плохо. Через минуту я скажу точно.

— А пока мы можем позвонить и сказать им, чтобы они были готовы.

— Хорошо, мистер Грич, — согласился доктор.

Грич поручил одной из девушек позвонить в госпиталь.

— Марджори, — позвал доктор. Она посмотрела на него. Он поднялся

со своего места рядом с дядей и сейчас укладывал инструменты в чемоданчик. — Он когда-нибудь жаловался на боли в груди? Тошноту? Что-нибудь случалось у него с сердцем?

Она монотонно ответила на множество вопросов. Дядя, как и прежде, мокрый и неподвижный лежал на траве. К ней постепенно приходило понимание, что он и вправду умер.

— Его мучила жажда. Это было последнее, что он сказал. Ему ужасно хотелось пить, — проговорила Марджори.

Доктор посмотрел на Грича. Потом еще раз склонился над дядей, внимательно посмотрел на него. Затем выпрямился и снял стетоскоп.

— Марджори, мне очень жаль, но твой дядя умер. Наверняка это сердечный приступ. Он не утонул.

Она кивнула.

— Я понимаю. Спасибо, доктор. — Затем, обращаясь к Ноэлю, сказала: — Мне необходимо сделать множество звонков. — Потом снова посмотрела на дядю. Слезы наполнили горящие сухие глаза. Чувствуя излишнюю мелодраматичность того, что она сейчас делает, Марджори тем не менее не могла удержаться. Она упала на колени рядом с дядей, обвила его руками. — Дядя, дядя, о Боже, о мой Боже! Самсон-Аарон умер! Что произошло, доктор? Как это случилось?

Доктор посмотрел на нее, и она с удивлением увидела слезы у него на глазах.

— Мардж, я не могу сказать, я не знаю. И никто никогда не узнает. Он единственный, кто мог бы это сделать, Мардж, понимаешь? А он уже никогда не расскажет. — Она внимательно вглядывалась в лицо доктора, а слезы текли по щекам, и руки продолжали обнимать дядю. Доктор продолжал: — Может быть, он почувствовал себя плохо в тот момент, когда проходил по лужайке, понимаешь, и присел на край фонтана, чтобы переждать приступ. А может быть, — ведь ты говорила, что он хотел пить, — может быть, он наклонился, чтобы набрать в ладонь воды и напиться, а в этот момент голова закружилась, и он упал. В любом случае он, должно быть, умер мгновенно, иначе он бы выбрался оттуда. Он ведь был очень сильным человеком. Это счастливая смерть, Мардж. Всего за несколько секунд. Он не успел по-настоящему осознать. Вот он жив — и вот он уже мертв…

— В фонтане. О Боже, в фонтане! — прошептала Марджори. Она прижалась лицом к груди дяди, к холодной коже и влажным курчавым волосам и зарыдала.

Укол был очень болезненным. Доктор пообещал Марджори, что успокаивающее лекарство не подействует, как снотворное, и он оказался прав. Через несколько минут странное теплое чувство облегчения проникло в нее и растеклось по рукам и ногам. Дрожь, сотрясавшая ее тело, исчезла. Ноэль сидел рядом, у нее в ногах, смотрел на нее и курил.

— Дай и мне сигарету, — сказала

она. Она села и поднесла сигарету к спичке. — Извини меня.

— Ради Бога, — сказал Ноэль, — ты держалась превосходно, тебе незачем извиняться. Все это чертовски тяжело.

— Куда его положили?

— В изолятор.

— Я пойду. Я хочу посмотреть на него. Потом нужно будет позвонить.

— Послушай, почему бы тебе не полежать хоть немного? Кто-нибудь позвонит вместо тебя. Так будет лучше.

— Нет. Пойдем. — Она встала, оправила измятое мокрое платье.

Вытянутая, покрытая простыней фигура на кровати выглядела почему-то, как в кино. Грич стоял рядом с доктором, который присел возле кровати и что-то быстро писал на медицинском бланке. Небольшая комната с желтыми оштукатуренными стенами была освещена одной-единственной лампочкой, свисавшей с потолка на черном проводе. Здесь стоял сильный запах лекарств, но Марджори почувствовала еще какой-то запах, совершенно незнакомый ей и довольно приятный, хотя и страшный одновременно. Это был тот самый запах, который в книжках обычно называли «запахом смерти». Доктор взглянул на нее снизу вверх. Она сказала:

— Я хотела бы взглянуть на него.

— Не стоит, Марджори, — сказал Грич.

— Все нормально, можно, — возразил доктор и откинул край простыни.

Только теперь Марджори действительно осознала, что дядя мертв. Его лицо уже не было лицом живого человека. Оно было зеленоватого цвета, с застывшей навсегда улыбкой. Руки спокойно лежали одна на другой поверх влажного пляжного костюма, и многочисленные порезы на пальцах были не ярко-красного, а скорее синевато-красного цвета. Внезапно, как будто в забытьи, она услышала его живой голос: «Покончено с грязной посудой». Горестно покачав головой, она сказала доктору:

— Он умер.

— Да, — грустно повторил доктор. — Он умер.

В памяти всплыл давнишний урок Закона Божия. Она взяла одну из холодных застывших рук в свои и произнесла на иврите:

— Слушай, Израиль. Я Господь Бог твой! — Она обернулась к остальным, все еще сжимая руку дяди: — Странно, что мне захотелось это сказать. Вряд ли он хоть раз в жизни произнес эти слова. — Она опустила руку дяди и накрыла тело простыней.

Грич вытер слезы.

— Марджори, все, что я могу сделать для тебя…

— Спасибо, мистер Грич, сейчас мне нужно позвонить маме.

Ноэль проводил ее в канцелярию. Часы на стене, которые так громко тикали, показывали без двадцати четыре. Сонной телефонистке понадобилось пятнадцать минут, чтобы дозвониться до матери. Это время она просидела с Ноэлем за столом, освещенным настольной лампой, куря и разговаривая о книге, которую он давал ей почитать несколько дней назад. Тепло и спокойствие разливалось по телу, видимо, благодаря успокаивающему. Она чувствовала себя готовой к испытанию, которое предстояло ей пережить в последующие дни. Она обдумывала, какое платье выбрать из своего гардероба, чтобы оно было достаточно темным и простым для похорон.