Марека (сборник)
Шрифт:
Плохая это квартира. Все неприятности начались после разбойного ночного визита кожаных курток с револьверами. Ценного много ещё в квартире оставалось – золото, камни, картины, даже сервизы и серебро столовое, – все забрали. Сгружали в ящики и выносили. Меня Аня из рамы вытащила и среди книг спрятала. Когда обыск был, она так плакала и кричала, будто детей родных хоронила. Мне-то странно было – что галька морская, что камни драгоценные – этого-то добра на земле не меряно, и сколько ни копи, с собой ничего не возьмешь – ничего этого здесь не нужно. Знал бы я, что побрякушки эти столько слез принесут, сам бы всё при жизни выбросил. Письма наши, фотографии, дневники, архивы семейные – вот что для
Давид слег совсем после обыска, с постели больше не поднимался. Тех, что в квартире орудовали, я наказал потом, конечно. Разве я мог им простить такой разбой и Анечкины слезы? К каждому наведывался. Но они слишком быстро вовсе человеческий облик потеряли. Наскучили они мне в таком обличье, бросил я к ним ходить.
Вскоре после обыска Фаина приехала, тоже ночью. Не в дверь постучала, а царапала, как кошка, по оконному стеклу. В гости так не приходят. Аня знала, что нрав у меня суровый, что я плохого в своем доме не потерплю, – она Фаину в комнату, где портрет висел, даже не водила. Пробыла та недолго – всего день и пару ночей, спала, скрючившись, лицом к стенке, на голову одеяло натянув – что за манеры такие? По лицу спящего человека, по снам его, что вокруг витают, я многое понять могу. А эта сны свои не выпускала, под одеялом прятала…
Познакомилась Аня с ней в Евпатории, в каком-то политическом кружке. Анечка часто надолго уезжала, путешествовать любила. Вернется, бывало, без денег, без вещей, худая, возбужденная и давай мне глупости всякие рассказывать. Кроме меня разве стал бы ее кто слушать в этом доме?
Про Фаину говорила, что женщина на редкость смелая, ничего не боится, что жизнь у нее тяжелая, не в пример нашей, что на каторге последнее здоровье потеряла – зрение упало сильно, и страшные головные боли мучают. Из-за головных болей вроде с каторги и отпустили. Ничего я в их новом государстве не понимаю! Они ее отпустили, а она кого-то убивать в Москву приехала. Голова-то от злобы болит, от мыслей дурных, от грехов непокаянных, что как черви мозги проедают…
Убить она никого не убила – промахнулась. Где же стрелять-то с плохим зрением! А позор на мою фамилию навлекла… В этой квартире засада долго еще сидела, все поджидали, вдруг друзья Фаины объявятся. А у Анечки то ли от допросов, то ли от прогулок моих приступы душевные начались.
Когда такая беда случилась, из Симферополя вернулась мать Иосифа с его детьми, с моими внучатыми племянниками. Не удалось им за границу уехать, жена Иосифа умерла от тифа в дороге. Анечку в дом скорби отвезли, после вскоре и Давида похоронили. А жене брата моего с внуками я здесь прописаться помог и квартиру другую в доме нашел, чтоб от печальных воспоминаний подальше отвести.
Где-то теперь гуляют мои горемычные племянники… Надо будет у Левы спросить, не встречал ли он их там? Что-то Лева давно не навещал меня. Все у меня перепуталось-перемешалось! Конечно, не навещал, потому что встречались мы с ним обычно здесь, на поминках, а в этот раз поминки не получились, я туда не пошел – с молодежью слезами радости обливался, когда они на полу друг дружку обнимали.
А девочка эта непростая. Совсем непростая! И душа у нее зрячая – сразу меня разглядела, не то что некоторые – столько лет живут рядом, а все только пыль смахивают. Чувствую я, закрутит она здесь жизнь совсем по-иному…
В подвале матраса тоже нет. Разве что под досками и этой пылью вековой. Тут без помощников разве что найдешь? Только астма старая откроется…
Астма, конечно, не могла открыться, но Моисей покашлял для порядка и отправился дальше.
Глава 8
День
Радостное событие поступления в одну из лучших московских школ Руфина Семёновна решила отметить. Сложив на лавочке горку из благоухающих деликатесами пакетов, закупленными в гастрономе, Руфина Семеновна с Марекой расположились в Болотном сквере напротив «Ударника» и молча наблюдали за струями фонтана. Искристая россыпь радужных капель легко взлетала к небу и крупно, тяжело падала обратно в воду. В воздухе витал кондитерский запах с фабрики «Красный Октябрь». «Как уютно с ней… Ее молчание ничуть не раздражает, скорее наоборот. И в дороге, и в магазине ни слова не проронила, но ведь и незачем было. Безмолвно так помогала, как будто мысли читала», – думала Руфина Семеновна.
– Давай съедим по шоколадке. – Марека пошарила в пакете и достала две плитки.
С шоколадом стало еще лучше. Спешить было некуда, и так сделали больше задуманного. Можно просто сидеть, смотреть на воду, на людей, жевать шоколад, запивая его шипучей газировкой.
– Ты здесь любишь сидеть, потому что пахнет конфетами?
Руфина Семеновна не ожидала такого вопроса. «Почему Маша спросила именно так? Как она нашла эту самую глубокую, самую потаенную тему? А может, просто совпало, потому что здесь я всегда возвращаюсь в те годы…» Руфина Семеновна сделала большой глоток воды, вздохнула глубоко и поняла, что если именно сейчас не скажет всего, что крутится в голове и не дает покоя ни днем, ни ночью, заставляет во сне переживать всё с самого начала, во всех незначительных подробностях, – то не скажет уже, наверное, никогда.
Глава 9
Родители говорили, что я начала танцевать еще в люльке. Ты, наверное, не знаешь – у нас детская колыбель не такая, как у всех. К потолку подвешивали люльку, вырезанную из цельного дерева, с отверстием внизу, к которому крепился горшок. Говорят, я пела и раскачивала ее и так дрыгала ногами, что как-то через дырку вместе с горшком выпала на пол.
Мы жили тогда в Бахчисарае, на краю города. Дом стоял прямо у скалы, которая огромным козырьком нависала над нашим двором. В этом каменном дворике, наглухо закрытом от улицы высоким забором, я и провела все детство. Он был для меня театральной сценой, я пела, гулкое эхо отражалось от гор, в небо взлетали птицы, и я тоже пыталась взлететь вместе с ними, подпрыгивала все выше и выше, кружилась, кружилась…
Мой отец, дядя Шмуэль, как все его называли в городе, торговал табаком и самодельными папиросами, а на досуге, для домашних, шил кожаную обувь. Он-то и сшил мне первые балетные тапочки. Знаешь, я до сих пор их храню – малюсенькие балетки из тонкой белой овечьей кожи. Потом они с мамой решили перебраться в Москву. В Москве тогда уже много караимов осело, у папы были знакомые среди управляющих на «Дукате» да и среди торговцев табаком тоже. Короче, папа как-то приобрел небольшой киоск на Арбате. Он делал серебряные портсигары и костяные мундштуки, а мама торговала. Жили в маленькой комнате, которая примыкала к магазину. Никакого двора, где мне можно было бы танцевать, конечно, уже не было.