Марфа окаянная
Шрифт:
Он оглядел Вечевую палату. Все хмуро молчали. Захария Овин усмехнулся и погладил бороду.
— Оно, конечно, и покричать хочется, и погорячиться, и по столу рукой ударить. После драки-то чего ж руками не помахать, теперя не страшно.
Ананьин вскочил, гневно глядя на Овина, сжал кулак здоровой руки так, что костяшки хрустнули.
— А откупаться всё равно придётся, — спокойно продолжал Овин. — Время тянуть — себе в убыток. Семь-восемь тыщ великому князю собрать надобно, менее, думаю, не примет.
— Эк завернул! — раздались голоса. — Да и даров считай тыщи на полторы! Размахнулся!
— Тебе, Захария, что сотню рублёв, что тыщу отвалить — всё одно, не обеднеешь! — взволнованно воскликнул Иван Лошинский. — А
— На городскую казну рассчитывать неча, — подал голос новый степенной посадник Тимофей Остафьевич [62] . — Ратью вся съедена. Хлеба купить не на что!
62
— На городскую казну рассчитывать неча, — подал голос новый степенной посадник Тимофей Остафьевич. — Тимофей Остафьевич (?) — боярин новгородский, посадник (1471 —1475), о его политической деятельности почти ничего не известно. В 1475 г. он был выселен из Новгорода в Можайск.
— А поскрести ежели, то, может, и осталось что в казне? — возразил Яков Короб. — Да владыку потрясти? А то и ещё кой-кого...
— Ты о ком это? — не понял Василий Ананьин.
— Аль не известно, кто боле всех подстрекал супротив Москвы выступить?..
— На Марфу указуешь? — изумился Ананьин. — И не совестно же тебе, сам же у ней пировал! Да зять же твой у Ивана в плену! Уж как и назвать тебя после этого, не знаю!
— Имени, однако, я не произносил, — запротестовал Короб. — Мало ли виноватых...
В разговор вмешался Дмитрий Михайлов из славенских житьих:
— Пока вы тут виноватых ищете, народ на площади ждёт, что решим. Что людям скажем? Что, мол, понапрасну на битву их водили, что зря мужи новгородские посечены да пойманы? Так, что ль?
— За такие слова нас самих с Великого моста в Волхов побросают, — вымолвил Василий Есипович и добавил со вздохом: — Эх, Иван Лукинич был бы жив, сумел бы слово найти. Таких посадников не будет боле в Новгороде Великом...
Тимофей Остафьевич, раздражённый невольным сравнением себя со своим знаменитым предшественником, заявил громко:
— Порешим так. Посольство к Ивану снаряжаем самое достойное. И Феофил тоже ехать должон. Город следует укрепить, не от москвичей, так от плесковичей тех же, как ни обидно сие нам. Слыхивал уже, что те пушки с собой везут. О выкупе опосля поговорим, после посольства виднее будет. Так баю?
Никто не пожелал ему возразить.
Поздним вечером в людской терема Борецких остались лишь Никита да Настя, остальные разбрелись спать, измотанные и издерганные за этот тяжёлый день. У них ещё не было возможности переговорить между собой, Никита вообще отмалчивался сегодня, хмуро и коротко отвечал на вопросы любопытствующей челяди, смотрел в землю. Он умом понимал, что ничем не мог помочь Дмитрию Исаковичу более того, что уже сделал, — охранял от мечей, уберегал от стрел. Он ворчал про себя на показную храбрость Дмитрия, бросавшегося на врагов, не считаясь с их количеством. Будто в одиночку хотел битву выиграть. Драться-то полез, а драться-то и не умеет, ни гибкости, ни увёртливости в нём нет, одного москвича только копьём поразил, да и то потому, что тот не ожидал такого безрассудства от воеводы новгородского: лучший полк прямо в ловушку повёл — та и захлопнулась. Чем дольше думал Никита о недавнем сражении, тем сильнее росло в нём недовольство ратными воеводами. На что надеялись они, посажав на коней столько неумелых, не приспособленных к ратному делу людей? Числом ошеломить хотели москвичей? Ему до слёз было жаль и седовласых, и совсем ещё юных ополченцев, которые были обречены на гибель,
Настя догадывалась, как тяжело у него на душе, и не приставала с расспросами: невмоготу станет, сам выговорится. Днём наведывался Захар Петров. Издали Настя видела, как тот потоптался у ворот, перемолвился словом с дружинником, который не пропускал в этот день во двор никого из посторонних, и пошёл восвояси. Она не подошла помочь, подумала, что и к лучшему так, в иной день придёт пущай, когда поуляжется горестная суматоха.
— Может, вина налить? — спросила как бы между прочим.
Никита поднял голову и с удивлением посмотрел на неё:
— Отколь у тебя?
— Да сберегла однажды, с весны ещё храню.
— Что ж, давай.
Настя поставила на стол кувшин, заткнутый деревянной затычкой. Никита налил полкружки, выпил, обтёр усы.
— Сладкое!..
Он со вчерашнего дня ещё ничего не ел. Фряжское вино чуть замутило голову, он раскраснелся, развязал шнурок на вороте рубахи.
— Байна горяча ещё, — сказала Настя. — Наши уж все перемылись. Сходи, ослабни чуток, полегчает. Что ж так-то изводить себя?
Никита кивнул. Он налил себе ещё вина, подержал в ладони кружку.
— Уйду я от вас, пожалуй, — проговорил он медленно, не глядя на Настю. — Не нужен я боле здесь.
— Да что это ты вдруг! — всполошилась та. — Думал, думал — и на тебе, надумал! А Марфа Ивановна что скажет? А Ванюша как же?
— Ваня вырос. Не мальчик уже. Я обучил его всему, начало положил, дале сам справится, он смышлён.
— Да ты обиду-то забудь свою. Ну ударил, погорячился, мал ведь ещё. Господину и положено иной раз рукоприкладство применить. Да и как не понять сердечка-то его болезного...
Она тяжело вздохнула. Никита выпил вино и покачал головой:
— Не обижен я на него, напротив, жалею. Вот только той радости, что была, не воротить. В свою деревню вернусь. Охотничать опять стану. Со зверьми-то, Настя, легче...
— А как же я, Никитушка?.. — Она всхлипнула, безвольно опустив руки.
Никита встал, шагнул к ней и осторожно обнял. Настя приникла к его груди и заплакала, шмыгая носом. Так стояли они довольно долго, два немолодых уже человека, горюя друг о друге и о счастье, которое никак не давалось им в этой жизни.
На дворе громко залаяла Двинка, послышались чьи-то крики, шум, беготня.
— Что там ещё? — сказал Никита. — Пойти взглянуть.
Он отстранил от себя Настю, которая утёрла слёзы и смотрела на него встревоженно.
Никита открыл дверь и тут же, пригнувшись, отступил назад. Сверху посыпались осколки стекольчатого окна, выбитого брошенным кем-то камнем. По двору бегал дворецкий с факелом. Дружинники подпирали брёвнами ворота, за которыми собралась, судя по голосам, целая толпа необузданных людей. Кто-то попытался перемахнуть высокий забор шагах в тридцати от ворот, но с визгом вскарабкался обратно: