Марфа-посадница
Шрифт:
Четвертого декабря к великому князю на Паозерье вновь прибыло новгородское посольство в прежнем составе, с архиепископом Феофилом во главе. Вновь послы слезно молили унять меч и огнь утушить. Бояре великого князя (к трем прежним прибавились Федор Давыдович и Иван Стрига) отвечали послам, согласно приказу Ивана, так же, как и первый раз:
— Посылали к нам Назара да Захара, дьяка вечного, и называли нас государем, мы потому и послов посылали вопросити вас: какого хотите государства? Вы же заперлись того, и ложь положили на нас, оттого и война.
А захочет отчина наша, Великий Новгород, бить
Послы попросили день для размышления. Долго размышлять уже не приходилось, голод в городе начинался не на шутку. Приходилось признать полномочным обманное посольство Захара с Назаром. Овин и мертвый продолжал вредить Новгороду.
Пятого декабря новгородское посольство явилось вновь. У Ивана Третьего были братья, оба Андрея и Борис Васильевичи. Послы били челом и повинились, что посылали Назара с Захаром и ложно заперлись в том перед боярами великого князя. Теперь, когда новгородцы сами себе надели веревку на шею, следовало ее затянуть потуже. Иван Третий велел отвечать:
— А коли уже ты, владыка, и вся наша отчина, Великий Новгород, пред нами, пред великими князьями, виноватыми сказалися, а тех речей, что к нам посылали прежде, вы заперлись, а ныне сами на ся свидетельствуете, а воспрашиваете, какову нашему государству быти на нашей отчине, на Новгороде? Ино мы, великий князи, хотим государства своего, как у нас, на Москве, так хотим править и на отчине своей, Великом Новгороде!
Оробевшие от столь неслыханного требования послы просили дать им два дня на размышления и переговоры с горожанами. Иван отпустил послов и на другой же день велел своему мастеру, Аристотелю Фрязину, навести мост на судах через Волхов под Городищем и усилить обстрел города из пушек.
До сих пор москвичи изредка подъезжали к стенам острога (новгородцы обвели деревянною стеною часть Онтоновского ополья и Неревские ополья Софийской стороны, так что и Онтонов монастырь на Торговой стороне и Зверин на Софийской были в руках новгородской рати). Пешие отряды ремесленников и конные ратники воеводы Шуйского выходили и выезжали встречу москвичам. Стычки происходили больше всего за Звериным монастырем, на пути к Колмову, и за стенами острога Онтоновского ополья. Под Городцом москвичи держали осаду прочно, выставив пушки, обстреливавшие город с юга.
Новгородских ратников, выбиравшихся на вылазки со Славны, встречали ядрами, загоняя назад, за стены. Несколько раз москвичи пробовали захватить стену острога, но огонь новгородских пушек в свою очередь и мужество осажденных заставляли москвичей отступать, каждый раз с заметным уроном. Брать город приступом всех своих ратей Иван Третий не решался.
Трудно сказать, что его удерживало: крестный ли ход двадцать шестого октября и икона «Знамения», природная ли осторожность или трезвый расчет, заставлявший предпочесть верную сдачу осажденных под угрозой голодной смерти неверному военному счастью, которое могло изменить в этом случае Ивану, да и в случае успеха должно было дорого обойтись осаждающим. И продолжалось томительное стояние, продолжали бухать пушки с той и другой стороны, и каленые ядра, крутясь, со свистом разрезали промороженный воздух.
Самым опасным местом была та часть острога,
Вечерело. Возок остановился у кромки берега, и от него по льду к заборолам направились две фигуры, неясные в морозном сумраке.
— Никак баба? — удивился старшой из мужиков, что охраняли прясло речной стены. — Куда прет, убьют ведь! Эй, куда? — закричал он, подбегая, и осекся:
— Дак это… Марфа Ивановна, прости, не признали враз!
— Вечер добрый, мужики! — озрясь, отвечала Борецкая.
От полыньи клубами подымался морозный пар. Черная вода стремилась внизу. Куски обмерзающего ледяного крошева, выплывая снизу, тотчас пристывали к краю проруби. Парень как раз долгою пешней, стараясь не очень высовываться по-за заборол, отбивал кусок пристывшего льда.
— Не замерзнет? — спросила Марфа.
— Следим!
— Тута не сунутце! — разом отозвались дружные голоса.
— Мотри, Ванята, опасайсе! — крикнул старшой парню с пешней.
Вновь бухнуло на той стороне, и ядро, просвистев в воздухе, с шипом зарылось в снег, прочертив длинный след.
— Метко бьет фрязин! — с похвалой отозвался кто-то из ратников.
— У него, вишь, пушки фрязин разоставлял! — пояснил Марфе давишний мужик, тот, что остерегал парня с пешней. — Тут у нас сторожко надоть, вчера троих повалил!
Марфа не отвечала, вглядываясь в вечерний сумрак, уже размывший ясные прежде очертания наводимого Аристотелем моста и грудящихся у пушек московских мастеров огненного боя. Один из мужиков, поковыряв сапогом снег, выкатил ядро, — поднести Борецкой, — и, поваляв носком сапога, чтобы остыло, подхватил рукою, но тотчас перебросил из руки в руку — каленое ядро еще сильно жгло и через рукавицу. Борецкая даже не глянула. Мужик еще что-то сказал ей. Марфа, сильнее запахнув платок, стала тяжело подыматься по ступеням на заборола, отстранив ключника, бросившегося было вперед ее.
Долго стояла на виду. Молча, сжав губы, глядела в московскую сторону. Еще два или три ядра просвистели над головою, с шипом уходя в снег. Марфа не шевельнулась. И мужики замерли внизу, глядя на нее. Наконец, боярыня начала спускаться с заборол. На ступенях ее поддержали сразу несколько рук.
— Кто тут у вас над ратью? — спросила она старшого.
Тот назвал. Оказалось, какой-то плотник со Славны.
— Из бояр никого?
— Попрятались наши воеводы, Марфа Ивановна! — ответил старшой, поняв ее с полуслова, и добавил сурово:
— То ничего. Хлеба нет. То беда! Сколько народу скопилось в городи! — Он помолчал и прибавил тихо:
— От голода не устоим…
Седьмого декабря новгородское посольство вновь явилось к Ивану, ведя с собою выборных от черных людей: Аврама Ладожанина — от Неревского, Кривого — от Гончарского, Харитона — от Загородского, Федора Лытку — от Плотницкого и Захара Бреха — от Славенского концов. Без них ни Феофилат, ни Яков Короб, ни иные не хотели взять на себя смелости объявить городу о позорных условиях сдачи.