Маримба!

Терентьева Наталия

Юлькины бурные страсти не вызывали ни раздражения, ни протеста. Она так искренне относилась к своим подопечным, так радела за их успехи… Подопечные были в основном не женаты. А со своим мужем Юлька, по слухам, жила плохо. Сама она мало рассказывала о семье.

Я с Юлькой дружила, делилась своими переживаниями и радостями во время долгой красочной истории с Данилевским, она рассказывала мне про своих юных питомцев, никогда, ни одним словом не намекая, что они ей ближе, чем просто отчаянно одинокие молодые друзья. На чем тогда строилась дружба, если Юлька, как я сейчас понимаю, была абсолютно неискренна со мной? На чем-то другом. На моей искренности, наверное,

глупой, нерассуждающей, нужной мне самой. Я начала задумываться о некоей неравноправности наших отношений только после одного очень странного случая.

Я посмотрела на куклу.

– Я тебе не рассказывала, Юлька, про этот случай. Не решилась. Боялась, что ты удивишься: почему я им поверила-то? А почему, на самом деле? Не знаю. Сразу поверила. Ахнула, все отдала. Была слишком глупа? Да, скорей всего так. Мне было двадцать шесть лет, но глупа я была на двенадцать. Приехала в Светлогорск отдыхать. Одна, во мне тогда уже зрел одинокий художник, просто он еще не знал тогда, что он художник и совершенно одинокий. Этот художник не любил коллективных решений, бездумных разговоров в поездках, случайных знакомств – когда знакомится подруга, а ты сидишь рядом… И поехал – мой внутренний одинокий художник – отдыхать один.

В Светлогорске ему не понравилось – одно разве что название, а так… Холод, ветер, темно в июле. Я повздыхала и через два дня решила вернуться домой. Купила билет, приехала на вокзал. Да опоздала на поезд. Таксист, который вез меня с моим тяжелым чемоданом, болтал и болтал, еле ехал. В машине сильно пахло чесноком – рядом с шофером сидел его маленький сын и ел хлеб с чесноком. Мальчик так проводил свои каникулы. Я слушала рассказы о жизни в Калининграде, какой-то другой жизни, смотрела в окно на вполне привычные, российские как будто бы пейзажи и просила ехать быстрее. Он кивал и говорил, говорил… А я никогда не выхожу заранее. И опоздала. Стояла на перроне и смотрела, как уезжает мой поезд из темной дождливой Прибалтики в солнечную Москву. Купила еще один билет, что было делать, уже совсем дешевый. Вернулась из Калининграда в Светлогорск.

На следующий день снова поехала на вокзал. Теперь уж заранее. Приехала за два часа. Встала с чемоданом у вокзала. Пока я раздумывала – не сдать ли мне вещи в камеру хранения и не посмотреть ли старый город Кёнигсберг, – ко мне подошла женщина. Я даже не успела ее рассмотреть, оценить, кто она, что… Женщина сказала с ходу:

– Твоя подруга зла тебе желает. Землю с кладбища тебе под дверь насыпала. Поэтому у тебя такие плохие события происходят. Все из-за этой подруги. Рыжая она. Высокая, рыжая.

– Юлька!.. – ахнула я.

Как же так! Моя любимая подруга! Умная, старшая… Землю с кладбища под дверь… А какие же у меня плохие события? Да не важно! Плохие… Вон Данилевский, от которого сердце бешено бьется и в голове горячо, – женат. Разве хорошие это события? И я почему-то сразу так зримо себе это представила – тебя, Юлька, как ты крадучись подходишь и, оглядываясь, сыпешь землю мне под коврик, потом убегаешь… Большая, высокая, красивая, со взбитыми рыжими кудрями, в своих вечных плюшевых лосинках, в какой-нибудь милой, недорогой, аккуратно выглаженной кофточке… Ни на кого не похожая, моя подружка Юлька… А как ты ее копала, эту землю-то? Все думала я… Надо же, не боялась, на кладбище… Что, прямо на могилах? Или где-то рядом…

Женщина, подошедшая ко мне, точнее, женщины, их как-то неожиданно стало сначала три, потом человек семь, начали галдеть, но негромко, наоборот внятно, вроде и наперебой, но каждая говорила так, что слова четко западали мне в голову:

– Плохо

это очень… Очень плохо… И все будет плохо… Еще хуже, чем было… А вот надо золотом, золотом это откупить… Надо на золото наговорить, и все будет хорошо… Давай сережки… Нет, мало, не получается… Надо еще кольцо… Нет. Этого мало. Кольцо с камнем неправильным! Вот это у тебя правильный камень… Прозрачный, очень хороший камень… Завернуть надо, в бумагу белую, завернуть… Золото и дерево… Нет, тоже не получается… Ай-яй-яй! Как все плохо у тебя… Остается зло, самое главное зло остается, надо веревкой это зло обвить… да, веревкой, золотой, цепью, золотой веревкой… во-от… почти… Нет… ай, нет! Не хватает золота… еще нужно крест… без креста бесов не победишь… не победишь… будут зло делать… зло… зло… бесы… зло…

Я очнулась, когда поняла, что отдала все свои украшения и крестильный крест цыганкам, которые окружили меня плотной группкой. Они стояли, улыбались, никуда не уходили.

– Всё? – спросила я.

– Всё! – ответила мне одна из них, с красивым оливковым лицом, огромными золотыми кольцами в ушах. – Нет зла! Ушло!

– Можно мне теперь обратно все мои вещи?

– Конечно, дорогая! – ответила цыганка. – Только ты должна их выкупить. А то все зло твое к тебе вернется.

– Хорошо, – сказала я. – А как?

– Давай все деньги, которые у тебя есть в кошельке, не считая! Только не считай! Счет все испортит!

Я с ужасом увидела, что мой крест и кольцо с бриллиантом, мамино обручальное кольцо, которое она переделала и совсем недавно, в прошлом году, подарила мне на двадцать пять лет, исчезли из рук цыганки. Только что были и – исчезли!

– Отдайте мне крест и кольцо! – попросила я.

– Все вернется к тебе, все вернется! Надо выкупить, не жалея! – приговаривали цыганки.

Мне показалось, что их стало меньше. Я судорожно открыла кошелек.

– Вот, все, что есть!

Я отдала им деньги.

– А под молнией, под молнией что у тебя? Нельзя, нельзя оставлять деньги. А то зло вернется…

Я открыла молнию на внутреннем кармашке кошелька и отдала сто долларов, которые лежали у меня на крайний случай. Вот он, крайний случай. Это было двадцать пять лет назад. У меня не было ни кредитной карточки, ни мобильного телефона и денег дома больше никаких. Но это было не страшно. Страшнее было оставить здесь мамино кольцо и, главное, мой крестильный крест. Он был не старый, наоборот. Я в сознательном возрасте перекрестилась из армяно-грегорианской веры в русскую. Та – грегорианская, – тоже православная. Но… но не русская. Удивительным образом я с некоторых пор это начала ощущать. Заходила в церковь, странно себя чувствовала. Покрестили меня когда-то родители на отдыхе в Армении. Лучшие их друзья – родители моей подружки Аиды – стали крестными. Как-то родители мои не переживали, что церковь другая. А я со временем запереживала и перекрестилась. Так что крест, который я носила сознательно, мне был очень дорог. Денег мне было не жалко. Я порылась в сумке, нашла в записной книжке еще несколько купюр. Протянула цыганкам.

– Всё? – спросила я. – Теперь отдавайте мне крест и кольцо.

Цыганки загалдели, наперебой, невнятно, стали отступать от меня.

– Что, девушки? Как живем? Балуем помаленьку? – Появившийся из ниоткуда маленький, молоденький милиционер весело посмотрел на цыганок.

– Юрий Петрович! Долго жить будешь! Ай-яй, Юрий Петрович…

– Что? – милиционер посмотрел на меня.

– Они у меня все забрали, и золото, и деньги… – проговорила я, чувствуя, как глупо и беспомощно это звучит. – Я им все отдала.