Мария Антуанетта
Шрифт:
Пишут, что после отъезда Ферзена Мария Антуанетта, обычно интересовавшаяся политическими событиями исключительно в связи с просьбами матери или брата, стала следить за военными действиями между Англией и Францией. «…Я не могу найти слов, чтобы выразить моей дорогой матушке всю свою признательность за те два письма, где вы по доброте своей обещаете предпринять все усилия, чтобы обеспечить нам мир [13] . Мир этот станет для меня самым большим счастьем, его больше всего жаждет мое сердце. <…> Когда наши флоты, французский и испанский, соединились, мы получили значительное превосходство. Сейчас они в Ламанше, и я не могу без содрогания думать о том, что их ожидает. Стоит мне только вспомнить, что приближается сентябрь, когда море становится неспокойным, я прихожу в ужас», — писала королева матери в августе, когда Ферзен, находясь в проливе на одном из французских кораблей, готовился в составе французского десанта высадиться на английское побережье (от этого плана пришлось отказаться). «Мы отказались от поездки в Фонтенбло из-за больших расходов на войну <…> Наш флот не смог догнать англичан <…> на кораблях началась эпидемия, от которой мы понесли большие людские потери. В Бретани и Нормандии свирепствует дизентерия, наносящая урон также наземным войскам, готовым к погрузке на
13
Австрия предложила посреднические услуги в деле заключения мира между Францией и Англией, однако предложение реализовано не было. В 1783 году стороны заключили мир, обойдясь без посреднических услуг.
После родов у королевы испортились волосы, и она велела Леонару придумать ей новую прическу. Изобретательный куафер придумал: поднял волосы надо лбом, завил в кудри и откинул назад, присыпав естественного цвета пудрой. Прическа получила название «детской». Под стать прическе сделали и простые широкополые шляпки из соломки, и простенькие «детские» платья (долой корсет!) из муслина, перкали и иных легких тканей, с кушаком вместо пояса — Бертен нашила их более полутора сотен. С рождением дочери королева стала совершать меньше прогулок, редко выезжала, а вскоре и вовсе прекратила ездить верхом, и по нескольку раз в день заходила к дочери. Возможно, прекращение прогулок верхом было связано с выкидышем, ибо, по словам мадам Кампан, оправившись после рождения Мадам Руаяль, королева вновь забеременела, но однажды, садясь в карету, резко потянулась, чтобы открыть окно, поранилась, и у нее случился выкидыш. И король, и преданная фрейлина постарались сохранить несчастье в секрете, но без особого успеха.
После рождения ребенка Мария Антуанетта все больше времени проводила в «своем царстве» — в Трианоне, где, исповедуя простоту в духе Руссо, не только вводила в моду легкие платья пастельных расцветок, но и простоту нравов, окончательно похоронив не только его величество Этикет, но и благопристойные манеры. Когда королева входила в комнату, никто не считал нужным ни встать, ни поклониться ей, ни даже прервать разговор. При ней рассказывали скабрёзные анекдоты, могли возражать ей, прерывать ее. К «трианонской простоте нравов» относились по-разному Мадам Кампан писала вполне элегически: «Когда королева входила к себе в гостиную, никто из дам не прерывал ни музицирование, ни вышивание, мужчины продолжали играть в бильярд или в триктрак». Придворная дама Мадам Елизавета весьма нелицеприятно высказывалась о трианонском окружении королевы: «Это знаменитое общество состоит из дурных людей, высокомерных и злоязыких. Они считают, что созданы для того, чтобы осуждать всех остальных… Они боятся, как бы кто-нибудь еще не втерся в доверие к королеве, и поэтому никогда никого не хвалят, зато вволю над всеми насмехаются». Но, если не считать графа д'Артуа, общество, о котором писали, окружало не столько королеву, сколько ее дорогую подругу Полиньяк, которая никогда и ни в чем не отказывала своим друзьям. А королева ни в чем не отказывала своей дорогой Иоланде — ведь та с самого начала ничего не просила для себя. В день их знакомства она, меланхолично взглянув на королеву, сказала, что постоянно жить при дворе у нее не хватит средств; услышав это, королева устыдилась и с тех пор делала все, чтобы подруга не чувствовала между ними разницы. Она поднималаПолиньяк до себя, а Полиньяк подминалаее под себя.
Если судить по письмам в Вену, Мария Антуанетта стала заботливой матерью. «Я отправила вам, дорогая матушка, портрет дочери, он очень хорошо передает сходство. Она уже неплохо передвигается в ходунках. Несколько дней назад она впервые произнесла “папа”; зубки у нее еще не прорезались, но их уже можно прощупать. Я очень рада, что она начала говорить со слова “папа”: король еще больше к ней привяжется», — писала она в сентябре 1779 года. А это март 1780-го: «…она высокая и сильная, ее принимают за двухлетнюю. Она самостоятельно ходит, падает и без помощи встает, но ничего не говорит. Надеюсь, моей дорогой матушке будет приятно узнать, какое счастье охватило меня четыре дня назад. Когда в комнате дочери находилось несколько человек, я попросила кого-то спросить малютку, где ее мать. И малышка, не взглянув ни на кого иного, улыбнулась мне и, протянув ручки, пошла мне навстречу. Она впервые узнала меня, и меня охватила такая несказанная радость, что с этого дня мне кажется, что я полюбила ее еще больше». Она заверяла императрицу, что «прекрасно понимает необходимость родить еще детей и относится к этому с полной серьезностью». В начале декабря Мария Терезия напомнила: «Вашей дочери скоро исполнится год. Ей очень нужен маленький товарищ, и мы все этого желаем». В ответ Мария Антуанетта отправила матери новогодний подарок — локон волос короля, ее собственных и дочери. 1 января императрица поблагодарила дочь за подарок и снова напомнила, что первейшей ее обязанностью остается дофин, «причем в этом году». Напоминала она об этом и Мерси, дабы тот убедил королеву не откладывать укрепляющий здоровье курс лечения: «Более всего меня утешает ее единение с супругом; но мне хотелось бы поскорее увидеть результат, а потому, как мне кажется, ей не следует откладывать кровопускание и пить железистые воды». Мария Антуанетта понимала, что пока она не подарит «этой стране» (как она часто называла в письмах Францию) дофина, положение ее останется шатким. И она старалась не разрушать установившуюся между ней и королем близость. Радуясь любым знакам внимания с ее стороны, король следовал за ней повсюду: к нелюбимой им Полиньяк, когда та ожидала разрешения от бремени [14] , в салон мадам де Гемене… Он даже сел за карточный стол. Когда двор находился в Марли, король впервые в жизни приобщился к игре в ландскнехт, во время которой, как говорили очевидцы, мудрость оставила его и он проиграл почти 400 тысяч ливров. Как написал Башомон, «придворные радовались, а добрые патриоты очень огорчались». Впрочем, королю удалось побороть внезапно вспыхнувшую зловредную страсть.
14
«…Это единственный частный дом в Париже, который монарх посетил за время своего царствования; столь высокое отличие поразило публику едва ли не
1 июля 1780 года рядом с Малым Трианоном открылся небольшой театр, спроектированный по заказу королевы Ришаром Миком. Королева всегда любила театр, в Париже у нее были ложи не только в Опере, но и в «Комеди Франсез», и в театре Итальянской комедии. С первых лет пребывания в Версале игра на сцене стала любимым ее развлечением, в которое она с удовольствием вовлекала королевскую семью. Выше уже говорилось, что дофина предпочитала играть комедии и водевили, где примеривала на себя роли симпатичных горничных и озорных крестьянок. С годами пристрастия ее не изменились: она по-прежнему играла хорошеньких пастушек в кружевных чепчиках и коротких, на грани приличий, юбках, из-под которых виднелась изящная маленькая ножка с точеной щиколоткой. Чего только она не придумывала, чтобы забыть о королевском облачении, о королевском долге, об обязанностях… ах, эти обязанности! Перед альянсом, перед матушкой, перед братом, перед королем… да, еще перед Францией, что уж совсем непонятно… А выскочив на подмостки, она сбрасывала с плеч ненавистный груз и безоглядно предавалась нехитрому веселью сцены. Король поощрял театральные эскапады супруги: они отвлекали ее от карт и от обременительных для казны поездок в Париж.
В июне королева совершила поездку в Эрменонвиль, где осмотрела английский сад, устроенный владельцем поместья Жирарденом, тем самым, кто предоставил последнее прижизненное пристанище (как оказалось, всего на полгода) Жан Жаку Руссо. Небезызвестный Гримм так описал поездку королевы: «В сопровождении всего двора, за исключением короля, королева отправилась в Эрменонвиль осмотреть тамошние сады. Известно, что она надолго задержалась на Тополином острове, где покоятся останки Жан Жака Руссо, и многие утверждали, что главная цель поездки августейшей персоны — отдать дань уважения памяти сего святого философа. Но, похоже, память этого мирного человека не удостоилась столь великой чести. Прибывшие осмотрели могилу, похвалили достойную простоту архитектуры, удачно выбранное место, окрестности которого навевали сладкую и романтическую меланхолию, а затем занялись осмотром иных предметов, не проявив никакого интереса к памяти человека, в честь коего был сооружен сей монумент». Заметка Гримма подтверждала отсутствие у королевы интереса к идеям, увлекавшим современников, безразличие к властителям дум не только Франции, но и всей Европы.
С одним произведением Руссо Мария Антуанетта все же ознакомилась и даже поставила его у себя в театре. В музыкальной интермедии Руссо под названием «Деревенский колдун» она сыграла крестьянку Колетту, д'Адемар — ее возлюбленного Колена, а Водрей — деревенского колдуна. Водрей считался лучшим актером королевской труппы, обогнав по широте амплуа даже артистичного Артуа, которому больше всего удавались роли лакеев и камердинеров. Для постановки «Деревенского колдуна» вельможные исполнители пригласили актеров из «Комеди Франсез» и Итальянской комедии — обучать их основам театральной декламации и пению. «У королевы очень приятный и хорошо поставленный голос, ее манера игры благородна и исполнена изящества; в целом спектакль превосходный, каковым надлежит быть развлечению благородного общества», — сообщал Мерси Марии Терезии. С большим успехом прошла комедия Седена «Нечаянное пари», начинавшаяся с монолога служанки Готты (в исполнении Марии Антуанетты): «Мы, слуги, мы всегда жалуемся, и в этом мы не правы. Конечно, иногда нам беспричинно приходится терпеть капризы, дурное настроение и даже грубости наших хозяев. С одной стороны, нас это, конечно, огорчает, но, с другой стороны, развлекает. Ох уж эта скука! Ах, как это ужасно — скучать…» Эти слова исполнительница наверняка прочувствовала более всех остальных! Ибо матушка по-прежнему напоминала ей о «скучных делах»: «Говорят, ваша малышка прелестна и отличается завидным здоровьем; было бы просто преступлением не подарить этой нации еще одного ребенка». Нуждалась ли королева в напоминаниях императрицы? Не исключено, хотя, как пишет Мерси, когда король отправлялся охотиться в Сент-Юбер, королева — несмотря на скуку, которую вызывала у нее охота! — всегда его сопровождала. Но основным занятием осени у нее стал театр. Мерси писал, что, приглашая на спектакли принцев крови и членов их семей, королева исключала из числа приглашенных многих придворных, и завистники, не сумевшие попасть на спектакль, затаили на нее обиду.
2 ноября 1780 года королеве исполнилось 25 лет, а 29 ноября скончалась Мария Терезия. Императрице было 63 года, у нее сильно болели ноги, а незадолго до смерти начались проблемы с легкими. В своем последнем письме дочери, написанном 3 ноября, она подводит своего рода итог их долгой разлуки: «Дорогая дочь, вчера я весь день пребывала скорее во Франции, нежели в Австрии, перебирая в памяти прошедшие пятнадцать лет, которые в общем-то оказались неплохими». Словно чувствуя, что это письмо — последнее, императрица всячески поддерживала дочь в ее намерении обосноваться в большом дворце и начать вести жизнь не частного лица, но королевы, и уговаривала ее не бояться тех «мелких неудобств», которые такая жизнь доставляет, иначе «неприятности могут быть гораздо более серьезными <…> особенно у вас в стране, где народ столь легкомысленный».
Узнав о смерти Марии Терезии раньше королевы, Людовик XVI скрепя сердце обратился к аббату Вермону, попросив его сообщить печальную весть жене, а когда аббат выполнил возложенную на него миссию, отправился к ней сам и нежно ее утешал. Королева долго плакала, несколько дней не покидала своей комнаты, а потом написала проникновенное письмо брату; теперь он стал главной нитью, связывавшей ее с домом и детством, стал тем, кто знали направлял.«Я еще не оправилась от страшного удара и пишу вам, заливаясь слезами. О брат мой, друг мой! Теперь только вы связываете меня с дорогой для меня страной, которая всегда будет мне дорога! Крепитесь, берегите себя, ради всех нас. <…> Прощайте! Слезы мешают мне писать. Помните, что мы ваши друзья, ваши союзники; любите меня. Обнимаю вас». Письмо это написано 10 декабря 1780 года. Четырьмя днями раньше Людовик отправил Иосифу II, ставшему, наконец, полноправным императором, письмо, где подчеркивал «взаимное преимущество нашего альянса», а также свое доброе отношение к брату королевы лично и высказывал уверенность, что «несмотря на все нелепости, которые мой дорогой сосед Фридрих может выдумать или наговорить», Иосиф станет прислушиваться только к голосу фактов и разума…
«…Нам нужен дофин! Я в нетерпении, ибо возраст не позволяет мне долго ждать»; «Меня огорчает отсутствие у вас даже намека на беременность; вам непременно нужен дофин… для вашего счастья и для счастья Франции», — перечитывала королева письма матери, написанные незадолго до смерти. Они ли или неожиданная среди каждодневной суеты пауза, окрашенная горечью утраты, повлияли на впечатлительную королеву, но после траура она вернулась к примерной супружеской жизни и в феврале следующего года ощутила, что, возможно, снова беременна. А в марте уже вполне уверенно сообщила об этом событии Густаву III.