Мария и Вера
Шрифт:
— Да бери, — пожал я плечами, стараясь никак не выказать своей радости и вспугнуть Артура.
— Спасибо, Серега, век не забуду, — проговорил он торопливо и исчез.
А я потянулся и пошел досыпать, но сон уже не шел, и я взял дедову электробритву, впервые в жизни прикоснувшись кружочками лезвий к подбородку.
Карп был изготовлен превосходно, ни до, ни после этого дня я не ел ничего подобного. Мы чинно сидели за столом, беседовали на садоводческие темы, о женщинах-революционерках, но вот кончились последние известия, и мы снова остались одни — Аня и я, и больше не мешал нам незваный гость Артур. Но, увы, наших прежних безмятежных ночей было уже не вернуть, и по Аниному беспокойству я чувствовал, что она думает об Артуре, и даже отсутствующий, он стоял между нами. Мне бы сейчас встать, подойти к ней,
Но какой она мне малыш… Она ждала своего Артура, и тогда я встал и сказал:
— Ну пока?
— Иди, Сережа, — и в ее голосе прозвучала благодарность.
И мне вдруг стало так за нее обидно, что впору было кинуться самому на карьер и приволочь оттуда этого дурня. Ну куда там!
Я вышел из дома и побрел, не разбирая дороги, и теперь мне было не больно, как прежде, а как-то тяжело, однако эта тяжесть казалась посильной, точно я сам добровольно ее на себя взвалил.
Я почувствовал раньше, чем увидел или услышал, догадался, что из темноты на меня снова бежит Найда, выдернул из забора кол и шагнул навстречу овчарке.
Найда отступила, она была умной собакой.
— Пошла отсюда!
Они тихо зарычала и стала отступать, точно выжидала удобный момент для броска, но я сделал упреждающее движение, и она так же бесшумно исчезла в ночи, как и появилась.
А я дошел до своей калитки, бросил кол и сел на лавку. Закурил. Вот все и кончилось.
Два следующих дня были пасмурными, с несильным юго-западным ветром, благоприятствующим клеву. Но Артур не приходил, и, значит, карпом у него не пахло. Он пропадал на карьере с утра до ночи, облизывал пересохшие губы, тер тыльной стороной ладони глаза и иногда заскакивал домой перекусить. А я помогал деду чинить сарай, и на душе у меня было пусто и тихо.
Но на третий день открылась калитка, и в сад вошла Аня. Боже мой, что с ней сделалось! Она выглядела хуже своего возлюбленного.
— Сереж, пойдем рыбу ловить.
— Так ведь клева не будет, Аня.
— Бабушка просила еще ей карпа поймать.
— Ну тогда пойдем, — сказал я обреченно.
По счастью, это была последняя ночь того дачного лета, и только однажды мне пришлось увидать искаженное злобой лицо студента, решившего, что я непонятно почему решил ему отомстить и привел для этого на рыбалку бабу, которая полночи проревела в двадцати шагах от костра и так и не дала ему вытащить карпа.
На рассвете начался дождь, и мы пошли домой. Нашу глинистую дорогу размыло, и так мы и шли, спотыкаясь и падая: впереди налегке яростный Артур, за ним с закидушками шел я, а позади всех плелась Анечка и продолжала, не стесняясь, в голос всхлипывать то ли потому, что хотела обратить на себя внимание, то ли ей уже было все равно. Но мы шли не оборачиваясь и, дойдя до улицы Крупской, расстались, чтобы уже никогда не встретиться.
Сиг
Озеро возникло внезапно. Казалось, мы будем вечность плыть сквозь заросли кувшинок и камыша, пытаясь определить по движению воды и наклону колышащихся водорослей, куда течет извилистая, измучившая нас за два дня сплава речка. На карте ее не было, в описаниях про нее ничего не говорилось, но когда мне начинало чудиться, что мы окончательно заблудились и байдарка упрется в тупик, течение вдруг убыстрялось, и за поворотом возникали перекаты. Дважды мы пропарывались, клеились, злясь друг на друга и проклиная болотистые, поросшие осиной и ольхой берега, где было невозможно развести костер, но водилось столько мошки, что из наших пупков текла кровь. Мы продирались сквозь эти заросли с уверенностью, что вот-вот за поворотом окажется устье, но по-прежнему вокруг была тяжелая, густая чаща, над которой стояли тучи гнуса, и когда утром третьего дня открылась и ударила в глаза обжигающая, взбитая ветром гладь озерной воды, я понял, что если б еще через полчаса этого не случилось, я бы лег и умер.
Было десять утра или немногим позднее, время в тех местах, где солнце летом не заходит, роли не играло, и мы давно перепутали день с ночью. Огромное озеро лежало перед нами и казалось миражом. Дальнего берега не было видно вообще. Дул несильный ветер, я смотрел на воду и думал о том, что большего счастья в жизни нет. Не спеша разделся, сняв всю одежду, благо людей не
Это распределение обязанностей произошло случайно. Обыкновенно в походе мы выполняли кухонную работу попеременно, но тот, кого мы звали по имени-отчеству Иваном Ивановичем, в самом начале попросил, чтоб мы доверили дежурные обязанности ему одному. Мне стало не по себе от этой ненужной щедрости, но Павлик легко согласился, сказав, что ничего особенно сложного или неприятного в походном быту нет, а третий у нас все равно за новенького.
Он странно появился здесь. Накануне отъезда позвонил наш приятель, который должен был идти вместе с нами, и сказал, что ехать не может, но попросил взять вместо него друга его друга, которого он сам никогда не видел, но друг ручается, что человек надежный и очень хочет на Север. Мы взяли час на обдумывание этой комбинации и согласились. Нам нужен был для компании третий — во-первых, потому что было много снаряжения, а во-вторых, вдвоем мы достали бы друг друга уже через сутки, это было дело печально проверенное, однажды едва нас навсегда не рассорившее, и с тех пор мы с Павликом никогда не ходили тет-а-тет. Но когда мы увидели ночью на Ленинградском вокзале своего неизвестного спутника — толстого, нескладного, пожилого, с сумкой вместо рюкзака и в желтых сандалиях на босу ногу, в душе оба чертыхнулись.
Ему было, наверное, лет пятьдесят с лишком — больше, чем нам, даже если наш возраст округлить и сложить. Что могло нас связывать с этим матрасником, как поведет он себя на воде, о чем мы станем говорить у костра и как себя с ним держать? Мы почти одновременно подумали об этом и, глядя в глаза друг другу, мысленно произнесли: «Влетели!» А он уже ухватился за самый тяжелый рюкзак с байдой и, надсадно задышав, потащил его к вагону, но не удержался, его затолкали идущие сзади милосердные пассажиры, и нам ничего не оставалось, как вытащить Ивана Ивановича из толпы, поручив ему стеречь вещи, а самим в несколько ходок перенести хотули к головному вагону. Мы едва успели забросить все в тамбур, как грязный, набитый туристами дополнительный состав тронулся, и мы оказались в привычном для себя измерении походной жизни, которую ждали весь долгий год. Всю следующую ночь, покуда мурманский поезд трясся на стыках Октябрьской железной дороги, торопясь скорее свернуть на север и там уже ехать медленнее, останавливаясь на всех полустанках, мы от восторга души пили паленую теплую водку сначала вдвоем с Павликом, а потом с ребятами из соседнего купе, собиравшимися пройти на парусных катамаранах Сям-озеро. Иван Иванович с нами не пил, он залез на верхнюю полку, и я с опаской подумал: а вдруг свалится?
С утра за Лодейным Полем началась жара, какая бывает только на северах, в вагоне сделалось нестерпимо душно, у нас болела с вчерашнего похмелья голова, а Иван Иванович стоял у окна и жадно ловил ртом воздух — ему было еще хуже, чем нам. Мы ехали весь день и следующую ночь через Карелию с ее бесконечными лесами, озерами, ламбушками, скалами, реками и ручьями… Сходили группы, которые выбрали для сплава места поближе и с более удобной заброской, но мы стремились на север, и наша станция со смешным названием Лоухи была лишь следующим утром. К этому часу Иван Иванович с серым лицом и бескровными губами был никаким.
Он бодрился, просил не обращать на него внимания, но было видно, что он измучен донельзя.
— Сердце у меня, — сказал он и заискивающе улыбнулся.
Зачем он поехал в поход? Чего хотел? Что мы станем с ним делать, если его прихватит где-нибудь на середине пути вдали от людей и жилья?
— Может, отправить его, пока не поздно, домой?
— А нас через пару дней за ним следом, — буркнул Павлик.
За дорогу мы выяснили, что Иван Иванович живет в Душанбе и работает учителем истории, почти никуда из родного города не выезжал, ни в какие походы не ходил и вообще был мало к чему приспособлен. Семьи у него не было, он жил вдвоем со старенькой мамой. Экипирован он был чудовищно — ни спальника, ни штормовки, ни плаща, ни сапог — точно не в поход собрался, а в дом отдыха.