Мария Магдалина (др. перевод)
Шрифт:
Лектика медленно протискалась сквозь толпу, потом тронулась немного быстрее, выбралась на площадь и там остановилась на более продолжительное время.
Мария увидела вереницу тихо ступающих солидных верблюдов, а на них в белых бурнусах и покрывалах, заслоняющих наполовину лицо, молчаливых всадников.
Когда караван прошел мимо, лектика свернула, миновала ворота и остановилась. Проводник раздвинул занавеску и помог Марии выйти…
Мария взошла на мраморные ступени и увидала на полу вестибюля двух порхающих мозаичных амуров, державших ленту с надписью: «Salve, Maria!»
Порог
Завидев Марию, он выпрямился, бросил ей тогу, как ковер, под ноги, обнял за талию, чуть-чуть приподнял на руках и, целуя в уста, проговорил:
– Наконец!
Мария, однако, выскользнула из его объятий и, отстраняя его изящным движением, надула губки и промолвила с кокетливым капризом:
– Хорошо «наконец»! Можно поседеть, как гора Кармел, и слежаться в прессованную смокву, дожидаясь тебя…
– Старушка ты моя! – оправдывался, смеясь, Муций. – Во-первых, Вителл задержал меня дольше, чем я думал, а затем мне пришлось явиться к Пилату, который приходится мне родственником, и потому долго удерживал меня в гостях, хотя я рвался из Цезареи; потом еще дом оказался в страшно разрушенном состоянии, – ты видела сама, я ставлю весь забор заново, внутри тоже масса переделок, и сейчас пока только часть выглядит сколько-нибудь прилично.
Мария окинула взором просторный зал, который, казалось, был заполнен целым лесом убегающих вдаль колонн. Пластически эта живопись производила такую полную иллюзию действительности, что она на минуту остолбенела, увидев в далекой перспективе цветующую лужайку и группу смеющихся девушек, пляшущих голыми в высокой траве. В настоящих нишах стен стояли в прекрасных копиях мраморная статуя Афродиты Книдской и Поликлетовой Геры из бронзы, Ганимед и спящая Ариадна. Посредине возвышались две статуи в натуральную величину: Август в тунике и панцире со стоящим у ног амуром и Муций, изображенный в виде Эндимиона.
На свободной от архитектурных украшений стене блестели только что законченные фрески, изображавшие три любовных похождения Юпитера.
На одной он, как змей, опоясывал могучими кольцами раскинутые голени отдающейся ему Прозерпины и погружал пламенное жало в ненасытный поцелуй ее страстно раскрытых уст; на второй он орлиными крыльями закрывал белобедрую Астрею, держа в когтях ее набухшие перси; на третьей – пламенным огнем ласкал пылающую в страстном упоении, с бессознательно откинутой назад головой Эгину.
Когда она вдоволь насмотрелась. Муций стал показывать ей всевозможные безделушки, выделанные из бронзы, слоновой кости и перламутра, по большей части малопристойного содержания: тонко выточенные миниатюры людей и животных в самых щекотливых и интригующих позах, иногда настолько комических, что Мария заливалась искренним смехом.
– Это только небольшая часть моих коллекций, – весело пояснил Муций. – А теперь пойдем, я
Когда они спустились с террасы, Муций, завидев проходящего за забором фарисея, спросил:
– Скажи-ка мне, что должны означать эти кожаные коробочки, которые ваши мужчины носят на лбу?
– Это свитки заповедей нашего писания, – ответила Мария и, прячась за колонну, прибавила: – Я бы не хотела, чтоб он меня видел; эти люди страшно религиозны и ужасно суровы; они осуждают всякую радость жизни, служат предвечному, который пребывает за последней завесой скинии, невидим, недоступен, могуч и грозен.
– Если невидим, так, значит, в нем нет ничего страшного, – пренебрежительно проговорил Муций, – а насчет могущества, так Рим, несомненно, могущественнее его, а железные легионы Цезаря – страшнее.
– А ваши боги?
– Наши? Их никто больше не боится; но, как воплощение красоты, они сделались украшением дворцов, площадей и наших храмов, а живые богини, – он обнял Марию за талию, – высшим благом жизни.
И, прижимая рукой ее груди, Муций повел ее к обтянутой сеткой группе деревьев, оглашавшейся громким птичьим щебетом. В листве между веток замелькали, точно огоньки света, спугнутые чечетки, вспорхнули, точно рассыпанная горсточка самоцветных камней, синеватые дрозды и радужные, пугливые стрижи. Остались на месте только солидные золотистые фазаны и павлины, распустившие свои пышные, сверкающие радугой хвосты. Проснулись сонные, привязанные к деревянным перекладинам попугаи, и один из них, серый, прокартавил совершенно ясно:
– Аве, Муций!
Патриций подал ему смокву и сказал:
– Я велю научить его произносить твое имя.
Они прошли через лавровую аллею по берегу выложенного мрамором пруда. На поверхности воды трепетали лучи клонящегося к закату солнца и играли миниатюрные рыбки с красными жабрами; серебристые уклейки, завидев приближающихся людей, нырнули ко дну, где в мутноватой воде плавали карпы, напоминавшие собой слитки старинного золота.
Гревшиеся на мраморной обшивке пруда зеленоватые греческие черепахи втянули под щиты свои головы, а изумрудные ящерицы стали прятаться в расселины камней и проворно удирать по усыпанной песком дорожке. Эта дорожка вела в середину сада, где возвышалась небольшая беседка, густо обвитая душистыми вьюнками и ползучими стеблями красных роз; крышу ее представляли распростертые лозы винограда, обремененные зрелыми гроздьями, пол – несколько разостланных тигровых кож.
Мария отпрянула, увидев глядевшую на нее стеклянными глазами кровожадную голову с оскаленными зубами, а потом радостно воскликнула:
– Все как ты обещал! – и бросилась на разостланные шкуры.
– Все ли – не знаю, потому что остальное зависит от тебя, – ответил Муций, заглядывая ей в глаза.
Она же кокетливо улыбнулась, подняла кверху лицо и, раскрывая губы, точно клюв, проговорила:
– Мне хочется пить, подай мне винограду.
Муций сорвал кисть и, ухватив ее за черешок, держал над ее головой. Мария отщипывала губами ягоды и, высасывая из них сок, говорила: