Марк Аврелий
Шрифт:
«Общий рынок по всей земле»
В 148 году Антонин праздновал девятисотую годовщину основания Рима. Традиция требовала отмечать этот праздник грандиозными Столетними играми. Потребовалось несколько лет подготовки: ведь римляне должны были увидеть демонстрацию силы и необъятных масштабов Империи. Она стала всемирной, и на этот раз по улицам Города проходили не пленники, осужденные на рабство или смерть, а представители союзных или присоединившихся народов: батавы, бритты, мавры, сирийцы, арабы, иудеи, египтяне, другие союзники, не столь известные — всякие альбиоталы и осроэняне; все они несли яркие и помпезные символы своих культур. Но больше всего поразили умы редчайшие дикие животные: крокодилы, тигры, гиппопотамы и даже, как передавали, леокрокотты и стрепсицероты — помеси антилоп, гиен и львов. По случаю этого праздника Единства, в честь
Именно тогда великий оратор из Смирны Элий Аристид прочел свою знаменитую «Похвалу Риму», где, с поправкой на неизбежно присущие жанру риторические преувеличения, ясно высказана политическая философия элиты, бессознательно, через повсеместный культ императорского гения, проникавшая и в народ: «Благодаря вам весь мир стал общей родиной людям. Варвар и грек безопасно может отправляться, куда заблагорассудится. Чужестранцы повсюду встречаются с гостеприимством. Каждое ваше дело подтверждает слова Гомера, сказавшего, что мир есть общее достояние… Через реки вы перебросили мосты, через горы провели дороги, населили пустынные места, повсюду улучшили жизнь, утвердив закон и порядок. Скажем, что человечество, в тоске стенавшее, благодаря вам наслаждается ныне благоденствием и процветанием».
Главное в этом длинном панегирике вот что: сбылось одно очень древнее чаяние — чаяние безопасности. Верно то, что Империя создала никогда прежде не собиравшиеся вместе условия, чтобы на огромном пространстве создать всеобщее процветание. Для этого нужны были дороги, единая монета, общая политика, честная администрация и долгий период внутреннего мира при хорошо охраняемых границах. Все это стало результатом огромной работы, проведенной за полтора века после Августа. Но расцвета устройство Империи достигло благодаря гению династии Антонинов: бескорыстию, либеральной открытости и миролюбивой внешней политики. Вместе с ней как раз появляется новая идея: идея общечеловеческой солидарности. У этого понятия, как и у понятий общества и свободы, было, конечно, не то содержание, которое мы им приписываем, и прежде, чем сравнивать две эпохи, употребляя одни и те же слова, их надо подвергнуть тщательнейшему семантическому анализу. И все-таки можно позволить себе услышать в энтузиазме эллинского ритора, говорившего перед молодым царственным слушателем, первые признаки новой эпохи.
«Ни море, ни протяжение континента не могут препятствовать стяжанию общего гражданства. Для гражданина нет границы между Азией и Европой. Все открыто для всех — ни один человек, достойный власти или почтения, не останется в стороне. Повсюду в мире одна демократия под единым главенством. Имя римлянина вы сделали именем не одного города, но единого народа. К Городу же сходится все: он подобен общему рынку для всей земли». Похвала заходит далеко — слишком далеко: ясно видна опасность, что общий рынок станет монополистическим. Город может поглотить все: огромный крытый рынок Траяна на это способен. Властителям Рима потребуется очень ясный ум, чтобы рассредоточить и перераспределить богатства. Они сделают все, что смогут: ведь они считали, что имеют мандат от всех народов, находившихся под их попечением. Траян сказал своим старым друзьям: «Если вы станете моими наследниками — поручаю вам провинции». Впрочем, ему можно поставить в упрек, что он не помог Испании во время неурожая, в то время как Марк Аврелий, по сообщению Капитолина, послал в эту провинцию зерно из запасов, предназначенных для Рима. Как видим, дух солидарности ушел далеко вперед.
Элий Аристид был отнюдь не мелким наемным краснобаем. Весьма известный уже к тридцати годам, он демонстрировал свое блестящее красноречие, объезжая города вокруг Средиземного моря, где царила мода на так называемую «новую софистику». Возрождение аттицизма воплотилось в процветании художников слова, украшавших культурные действа. Города Азии, Греции и Италии сулили им золотые горы, чтобы они защищали их интересы в Риме, чтобы оставались в них как адвокаты и руководители школ. Так Аристид стал гражданином Смирны. Позднее он так замечательно ходатайствовал за этот город, разрушенный землетрясением, что добился от Марка Аврелия значительной субсидии на его восстановление. Как и многие другие виртуозы красноречия, он был знаменит своими капризами. Все знали, как он почитал Асклепия: затворялся в храмах чудотворца, ничего не делал без его оракулов, в последний момент отменял публичные выступления, если предсказания были недобрыми. Мы еще увидим, как однажды он очень настойчиво просил у императора Марка Аврелия дозволения говорить перед ним.
Есть предположение,
Новая софистика
За несколько лет до выступления Аристида к Цезарю Марку Аврелию был приглашен давать уроки стоик Аполлоний, и мы знаем, какие именно уроки вынес для себя ученик: «независимость и спокойствие… не глядеть ни на что, кроме разума… всегда быть одинаковым» (I, 8). Ясно, что такого мудреца мы представляем себе скромным и спокойным. Но свидетельства современников говорят нам, что всем своим поведением напоминал он взбалмошных коллег. Едва прибыв в Рим вместе со всей своей школой, он получил прозвище Ясон, потому что походил на капитана судовой команды, отправившейся в поход за золотым руном. Он нанял богатый дом на Эсквилине и не выходил из него. К нему прислали сказать, что его ждут на Палатине. «Положено ученику приходить к учителю», — ответил он. Антонин не упрямился. «В конце концов, — заметил он с юмором, — Аполлонию было гораздо легче добраться от Халкедона до Рима, чем пройти с Эсквилина на Палатин». Консул Марк Аврелий отправился в школу.
Если вдуматься, здесь нет ничего нелепого. В новой софистике встретились два течения, издревле проявлявших себя в греческой мысли: красноречие Эсхина и Демосфена и мудрость Сократа и Диогена. У этой педагогической системы, при всей пошлости ее чисто формальных упражнений, было две вполне практические цели: научить логически связной речи и формированию характера. Если ее усваивали как следует, получались строгие юристы и добросовестные чиновники. Честолюбцам она давала возможность соотнести себя с высокой культурой, а заодно являлась инструментом для достижения успеха. Она на все наводила лак гуманизма, необходимый для однородности общества, жившего на огромном пространстве: лаборатории находились в Греции, Малой Азии, Александрии, их филиалы — в Риме, Лионе, Отёне, Кордове, Карфагене, а потребители повсюду, от Британских островов до Аравии. Была широко распространена латынь, но основным языком все же оставался греческий.
По тому, что мы знаем об этой схоластике, она может показаться поверхностной, а то и примитивной, но ведь то же можно сказать и о нашей университетской науке от Абеляра до прошлого поколения, если взять из нее только риторические упражнения — само название показывает их ограниченность. На состязаниях в красноречии чем банальнее тема, тем выше ценятся искусство и воображение. Речи в защиту абстрактного победоносного военачальника, обвиняемого в нарушении приказа, или изнасилованной девушки, требующей казнить отца своего ребенка, мало чем отличаются от современных школьных сочинений. Неверно было бы с пренебрежением относиться к этому желанию подняться над интеллектуальным уровнем общества, в котором и без того часто видят только любовь к физической силе и кровавым зрелищам. Умственные поединки ценились в нем ничуть не меньше, чем в нашем, и доходили до такой остроты, какой у нас не бывает. Дело в том, что магическая сила слова происходила из одного источника с силой крови: и словом и мечом убивали.
Крайнее интеллектуальное напряжение той эпохи с его насыщенностью и пустотой, со светом и тенями видны в необычайной судьбе Герода Аттика. Странно, что его имени нет в каталоге благодарностей Марка Аврелия, у которого он был учителем одновременно с Фронтоном. Это был несметно богатый афинский грек. Откуда взялось богатство его отца, для современников осталось тайной: говорили, что он нашел под домом клад, но вернее всего — наживался на спекуляциях и ростовщичестве, утаивая прибыль от Нероновых и Домициановых фискалов-грабителей. Когда Нерва объявил о возвращении свободы, Аттик-отец благоразумно написал ему: «Я нашел клад — что мне с ним делать?» Император ответил: «Употреби его себе во благо». Старый грек и тут поостерегся и отписал: «Я должен сказать тебе, что клад очень большой». «Тогда употреби его себе во вред», — был ответ. Как только в Империи вновь появилась вольность, вернулось и благосостояние.