Маркс против марксизма
Шрифт:
Непонятно только, чего здесь стыдиться. Без всякого стеснения заявляю, что не только сближаю, но и в чем-то отождествляю, и думаю, что прав здесь я, а не Славин. Если даже вслед за Лениным называть социализмом первую фазу коммунизма, неполный коммунизм (а из моей статьи видно, что я несколько иначе понимаю соотношение этих понятий в работах Маркса и Энгельса), то и тогда он содержит в себе нечто общее с его высшей фазой — хотя бы принцип «от каждого по способностям». Принцип «каждому по труду», в котором Маркс усматривал «остаток буржуазного права», не меняет его общей коммунистической сути. Но неужели Славин жил в обществе, в котором все трудились в меру своих способностей и каждому воздавалось по его труду? Что-то я не припомню очень уж способных людей в руководстве партией и государством. Не путает ли Славин труд по способностям просто с трудоспособностью, которая сближала советских людей со всем прочим трудящимся населением планеты? К тому же
Скажут, все это только теория, а на деле социализм был переходным обществом. Вот только непонятно, от чего к чему? Ленин говорил о необходимости переходного периода на пути к социализму, что понятно, учитывая цивилизационную отсталость дореволюционной России, Славин сам социализм объявляет переходным периодом, полагая, видимо, что социализм — это какое-то промежуточное звено между даже не капитализмом, которого у нас не было, а феодализмом и коммунизмом. Не желая признавать очевидного факта отсутствия социализма в стране, заявившей о себе как о первой в мире стране победившего социализма, он называет социализмом то, что Ленин в лучшем случае назвал бы лишь переходом к социализму. Он выдает за социализм его сталинскую версию, приписывая ему то, с чем не стал бы мириться никакой капитализм.
В этом наглядно проявляется наше неумение (или нежелание) отличать социализм в теории, в «идее» от социализма «на практике», от того, за что его выдавала власть. Понятно, что ставить перед обществом, не прошедшим полного цикла модернизации, задачу перехода к социализму — преждевременная затея. Но кто заставлял объявлять социализм построенным до того, как он реально не стал тем, чем обещал быть в теории? Неужели не ясно, что рано или поздно подобное отождествление реальности с идеей, когда для этого нет никаких оснований, обернется полным провалом, дискредитацией идеи?
В этом и прежде всего в этом я расхожусь со Славиным. Для него мое понимание идеи социализма слишком далеко от реальности, не позволяет заниматься политикой, участвовать в борьбе за преобразование общества, в котором еще так много несовершенного. Меня же интересует социализм именно как идея, возникшая задолго до нашей реальности и независимо от нее, обязанная своим происхождением совсем другой реальности. О политике пусть думают политики, задача же теоретика думать о действительном смысле и содержании используемых, им понятий и категорий. Приспосабливать теорию к текущей политике — значит порывать с теорией. Мы и порвали с ней, когда стали судить о социализме по действиям политиков, стоявших у власти.
Вопрос о соотношении политики и теории — действительно важный. Соединение политика и теоретика в одном лице не всегда кончается добром и для политики, и для теории. Политик, как правило, побеждает теоретика, превращая теорию в служанку своей политики, в идеологию, обосновывающую его право на власть. Если Маркс был все же больше ученым, чем политиком, то большевики являлись по преимуществу политиками. Они и превратили теорию социализма в простое оправдание той реальности, которую сами же и сотворили после революции. Спор Плеханова и Ленина о правомочности в России социалистической революции — классический пример спора теоретика и политика. Победил политик. Каким оказался этот социализм, все знают. У теории, желающей отстоять свои самостоятельность и объективность, нет другого выхода, как дистанцироваться от текущей политики.
Славин называет это «бегством от реальности». От какой реальности? От той, что была у нас? Но откуда ему известно, что она была социализмом? В чем он видит критерий ее социалистичности? В статье Славина я его не нашел. В ней много говорится о политической оправданности того, что под видом социализма делалось в это время, о тех трудностях, которые надо было преодолеть (отсталость, бедность, безграмотность, пережитки прошлого и пр.), но какое отношение все это имеет к социализму? Советское общество не было, конечно, капиталистическим, но не было и социалистическим, за которое выдавало себя. По отсутствию капитализма нельзя судить о наличии социализма, отрицание не может служить определением (иначе к социализму следует отнести и все докапиталистическое). Те, кто называет социализмом то, что было у нас и в некоторых других странах, лишь слепо следуют за официальной пропагандой того времени. На ее удочку попались даже такие выдающиеся умы, как Александр Зиновьев. Марксизм, социализм, либерализм, капитализм, демократия — все, что мы заимствовали из-за рубежа, — в нашем отечественном исполнении оказывается почему-то карикатурой на свои западные образцы. Можно, конечно, называть наш социализм русским, или с русской спецификой, но давайте все же решим, где проходит граница между социализмом и нашей спецификой. Боюсь, что в итоге останется одна специфика без всякого социализма.
Изобличив
И, наконец, Славин подходит к тому, что для меня действительно наиболее важно — к моему пониманию того, что Маркс называл общественной собственностью. Я согласен со Славиным в том, что моя трактовка Маркса в этом пункте расходится с общепринятой. Но, возражая мне, он, как мне кажется, лишь подтверждает мою правоту.
Похоже, его опять смущает (или возмущает) мой идеализм. Спешу заверить его в обратном. «Обобществление духа», с которым я метафорически связал понятие общественной собственности, не исключает собственности на то, что этим духом создано, — материальные средства производства. Об этом у меня в статье сказано достаточно отчетливо. Здесь опять же все дело в том, как понимать материальное. Для Славина материальное — синоним вещественного, предметного (станки, приборы, технические орудия труда), для меня материальным является и знание, заключенное в вещах. Трактор — несомненно, достижение научно-технической мысли, но обобществлению подлежит не сам трактор как орудие сельскохозяйственного труда, а воплощенное в нем научное знание. Владелец трактора никак не может быть единственным собственником знания, послужившего для его изготовления. Покупая книгу Пушкина, мы не делаем же своей частной собственностью его творчество, которое по сути своей принадлежит каждому. А наука, воплощенная в технике, столь же идеальна, сколь и материальна. И не надо смешивать эти два вида собственности — собственность на материальные вещи и собственность на заключенное в них знание. Первая может быть только частной, вторая — общественной, т. е. принадлежащей каждому.
Славин, как мне кажется, отождествляет материальное с вещественным, исключающим все идеальное, т. е. понимает его сугубо натуралистически. Типичная ошибка старого, так называемого созерцательного, материализма, ставшая источником «товарного фетишизма». Именно с таким пониманием «идеального» (как находящегося где-то за пределами материального) и боролся Э. В. Ильенков. Стоимость, например, есть идеальное, заключенное в самой вещи — товаре, и потому материальна, а не природна. Объектом реального обобществления является как раз то идеальное, что заключено в вещах и предметах и что в условиях разделенного труда и рыночных отношений предстает в виде их стоимости и цены. Она возникает как следствие замены в процессе производства абстрактного труда рабочих всеобщим (или научным) трудом, превращения науки в производительную силу. Или для Славина всеобщий труд — тоже только духовный, не имеющий прямого отношения к материальному производству? В результате внедрения науки в производство с продуктов труда, как писал Маркс, «совлекается форма меновой стоимости», благодаря чему они предстают уже не как товары, а как воплощенное, материализованное знание.
Отсюда следует, что общественная собственность — не собственность всех на что-то (непосредственно коллективная собственность), а собственность каждого на все общественное богатство, как оно представлено наукой и культурой в целом (индивидуальная собственность). Именно так понимал общественную собственность Маркс, усматривая в ней наиболее существенный признак социализма и коммунизма.
С этой точки зрения ни государственная, ни колхознокооперативная собственность не являются общественной собственностью, как нас тому учили. Как государственная фабрика не является синонимом социализма в его марксовом понимании, так не является им и собственность трудового коллектива. Государственная собственность, по характеристике Маркса, есть «грубый коммунизм», доводящий до логического конца принцип частной собственности, ее превращенная форма существования. Государство предстает здесь как «совокупный капиталист», а все население страны — как находящийся на службе ему пролетариат, причем лишенный права отклониться от этой службы. Собственность трудового коллектива есть рудиментарная форма общинно-коллективной собственности (своеобразная заводская община), которая в определенных обстоятельствах может способствовать переходу к общественной собственности, но ни в коей мере не заменяет ее собой. Общественная собственность, повторим, делает человека не только совладельцем предприятия, на котором он работает, но собственником всего общественного богатства, которое существует в форме культуры.