Маркс против русской революции
Шрифт:
Эта цензура сначала приглушила, а затем и вовсе вытеснила исходное сочувствие, навязав Марксу свою лапидарную формулу объяснения: эти люди ничуть не страдают — ведь это восточные люди, а потому к ним следует относиться иначе, чем к остальным. Налет сочувствия растворился, натолкнувшись на стену неколебимых дефиниций, возведенную ориенталистской наукой и подкрепленную «восточной» эрудицией (вроде гётевского «Дивана»), призванной проиллюстрировать выводы ученых. Язык чувства отступил перед полицейской дубинкой ориенталистской лексикографии и даже ориенталистского искусства. Живой опыт был подменен словарными дефинициями: если разобраться, именно это и происходит в очерках Маркса об Индии. Такое впечатление, что в конце концов что-то вынуждает его повернуть назад, к Гёте, и предпочесть ориентализированный Восток и покровительственное к нему отношение» [19].
То потрясение колониальной
В июле 1916 г. Ленин цитирует письмо Энгельса к Каутскому от 12 сентября 1882 г., в котором обсуждается взаимоотношение победившего пролетариата с колониями. Энгельс пишет: «По моему мнению, собственно колонии, т. е. земли, занятые европейским населением, Канада, Кап, Австралия, все станут самостоятельными; напротив, только подчиненные земли, занятые туземцами, Индия, Алжир, голландские, португальские, испанские владения пролетариату придется на время перенять и как можно быстрее привести к самостоятельности. Как именно развернется этот процесс, сказать трудно. Индия, может быть, сделает революцию, даже вероятно, и так как освобождающийся пролетариат не может вести колониальных войн, то с этим придется помириться, причем, разумеется, дело не обойдется без всяческого разрушения. Но подобные вещи неотделимы от всех революций. То же самое может разыграться еще и в других местах, например, в Алжире и в Египте, и для нас это было бы, несомненно, самое лучшее. У нас будет довольно работы у себя дома» [20, с. 297].
Таким образом, видение реальной истории, в отличие от футурологических рассуждений о всемирной пролетарской революции, вовсе не опирается у Энгельса на представления классовой борьбы как отражения противоречий между производительными силами и производственными отношениями. Романтический образ грядущей, как Второе пришествие, революции пролетариата — это всего лишь образ идеологии, что-то вроде «нового опиума для народа». В критические моменты этот образ отодвигается в сторону, и история предстает как борьба народов . В этой картине нет и следа объективности, гуманизма и даже универсализма. Главный критерий для Энгельса — «для нас будет лучше». Интересы Запада превыше всего (термин «прогрессивные нации» — лишь прикрытие этих интересов). [9]
9
Это, кстати, показывает, что окраины Российской империи не были для русских колониями — советская революция и в мыслях не имела сбросить, как обузу, народы Средней Азии. Она делалась для того, чтобы лучше было всем трудящимся России.
Энгельс откладывает в сторону понятия классовой борьбы и мыслит в понятиях войны народов в теоретическом плане — для объяснения современных ему или исторических общественных процессов. Но всего через 30 лет после его смерти к власти в Германии приходят люди, совершающие эту операцию на практике . В. Шубарт писал в своей книге «Европа и душа Востока»: «Фашистский национализм есть принцип разделения народов. С каждым новым образующимся фашистским государством на политическом горизонте Европы появляется новое темное облако… Фашизм перенес разъединительные силы из горизонтальной плоскости в вертикальную. Он превратил борьбу классов в борьбу наций» [21].
В директивной речи, произнесенной за день до начала войны с СССР, А. Розенберг достаточно четко обозначил цели предстоящей войны: «Мы хотим решить не только временную большевистскую проблему, но также те проблемы, которые выходят за рамки этого временного явления как первоначальная сущность европейских исторических сил» [22].
Таким образом, идеологи немецкого фашизма видели цель войны против СССР в том, чтобы «оградить и одновременно продвинуть далеко на восток сущность Европы». Их война и была той народной войной
Глава 3. Шовинизм и «натурализация» общества
Энгельс выступает как идеолог колониальной политики буржуазии западных держав — как в самой Европе, так и за ее пределами. И вовсе не классовыми интересаминемецкого пролетариата обосновывает он свою поддержку угнетению славян и лишению их политических прав, а национальными интересами немцев . Право «жизнеспособной» нации на угнетение более слабых народов кажется Энгельсу настолько очевидным, что он даже переходит на иронический тон:
«Поистине, положение немцев и мадьяр было бы весьма приятным, если бы австрийским славянам помогли добиться своих так называемых «прав»! Между Силезией и Австрией вклинилось бы независимое богемско-моравское государство; Австрия и Штирия были бы отрезаны «южнославянской республикой» от своего естественного выхода к Адриатическому и Средиземному морям; восточная часть Германии была бы искромсана, как обглоданный крысами хлеб! И все это в благодарность за то, что немцы дали себе труд цивилизовать упрямых чехов и словенцев, ввести у них торговлю и промышленность, более или менее сносное земледелие и культуру!» [16, с. 296].
Примитивный шовинизм, которым проникнуты эти рассуждения, удивителен для середины ХIХ века. «Немцы дали себе труд цивилизовать упрямых чехов и словенцев»! От кого мы это слышим! Чем эти рассуждения отличаются от рассуждений бесноватого фюрера, которые мы справедливо считали бредовыми? Он писал в книге «Майн Кампф»: «Не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия обязана была германским элементам — превосходнейший пример той громадной государственной роли, которую способны играть германские элементы, действуя внутри более низкой расы. Именно так были созданы многие могущественные государства на земле. Не раз в истории мы видели, как народы более низкой культуры, во главе которых в качестве организаторов стояли германцы, превращались в могущественные государства и затем держались прочно на ногах, пока сохранялось расовое ядро германцев».
Что касается «упрямых чехов», то утверждение Энгельса антиисторично. И Чехия, и южные славяне уже в Средние века обладали «сносным земледелием», так что поставки зерна из славянских областей (оплаченные поступавшим из Америки дешевым серебром) в ХVIII веке во многом способствовали развитию промышленности на Западе. По данным Ф. Броделя, именно в Чехии со второй половины ХVII века наблюдалось повышение урожайности — в отличие от Польши и Западной Европы.
С другой стороны, именно вторжение западного финансового капитала в славянские области задержало их промышленное развитие. Ф. Бродель пишет: «В марксистской историографии был составлен подробный отчет о преступлениях торгового капитализма Нюрнберга в Чехии, Саксонии и Силезии; на него возлагают ответственность за экономическое и социальное отставание этих областей, отрезанных от всего мира и имевших к нему доступ только через недобросовестных посредников. Такие же обвинения можно выдвинуть в отношении генуэзцев в Испании: они помешали развитию местного капитализма» [23].
На утверждение Энгельса о том, что немцы «вклинивались» в славянские земли, чтобы их цивилизовать, отвечает М.А. Бакунин: «Всем известен обычный и неизменный метод, который пускали в ход эти милые проповедники Христова Евангелия [орден Тевтонских крестоносцев и орден Ливонских меченосцев] для обращения в христианство и германизации славянских, варварских и языческих народностей. Впрочем, это тот же самый метод, который их достойные преемники применяют сегодня, чтобы морализовать, цивилизовать и германизировать Францию; эти три разных глагола в устах и в мыслях немецких патриотов имеют одинаковый смысл. На практике же они означают обстоятельную и массовую резню, пожары, грабеж, насилие, разорение одной части населения и порабощение остальной. В завоеванных странах вокруг окопанных лагерей этих вооруженных цивилизаторов формировались впоследствии немецкие города. В центре обосновывался епископ, непременно благословлявший все совершенные или предполагаемые набеги этих благородных разбойников; вместе с епископом появлялась целая свора священников, силой крестившая бедных язычников, избегнувших резни; затем этих рабов принуждали строить храмы.