Маркс против русской революции
Шрифт:
Второй важный тезис Энгельса состоит в том, что большинство народов Центральной и Восточной Европы к носителям прогресса не принадлежит . Они контрреволюционны . Здесь опять же речь идет не о классах, а о народах (нациях). Это — взгляд на этничность через призму примордиализма — учения, согласно которому этническая принадлежность человека есть некая данная ему изначально (примордиально) сущность.
Это — важный, но побочный для нашей темы вопрос (подробнее о нем см. [14]). Представления о народах самих Маркса и Энгельса были унаследованы от романтической немецкой философии, согласно которым народам присущи качества, порожденные «кровью и почвой». В целостном виде теорию нации основоположники марксизма не изложили. Это сделал австрийский марксист О. Бауэр, его книга «Национальный вопрос и социал-демократия» была издана в 1909 г. на русском языке в Петербурге. Из ее положений исходили и российские марксисты. Бауэр продолжает
5
Домарксистская русская интеллигенция тоже находилась под влиянием немецкой философии. Так, представления о народах Н.Я. Данилевского вполне созвучны Гегелю и Энгельсу. Народы, создающие культурно-исторический тип, являются у Данилевского прогрессивными , а разрушающие его (монголы, турки) — реакционными . Остальные народы он считал неисторическими.
Однако революционность социальных групп — явление очевидно ситуативное, да и сами социальные группы есть общности весьма изменчивые. Если же говорят, что один народ революционен, а другой, наоборот, реакционен, то это характеристика сущностная . Энгельс как раз и утверждает, что большинство народов Центральной и Восточной Европы к носителям прогресса не принадлежат. Они контрреволюционны .
Отсюда Энгельс делает важнейший вывод об исторической миссии революции, которая в советском истмате была замаскирована классовой риторикой. [6] Из того «очищенного» марксизма, который нам преподавался и был прочно встроен в наше общественное сознание, вытекало, что революция ожидалась как «праздник угнетенных», как путь к освобождению всех народов от угнетения и эксплуатации. Именно так мы понимали смысл девиза, к которому были приучены с детства — Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
6
Точнее сказать, это представление о революции в советском истмате было глубоко запрятано, ибо иначе было бы невозможно использовать марксизм как ядро официальной идеологии. В подобном изъятии из классического марксизма целого ряда важных положений и заключалась его «вульгаризация» в период сталинизма.
Из рассуждений Энгельса следует совершенно иное — мировая революция призвана не только открыть путь к более прогрессивной общественно-экономической формации (привести производственные отношения в соответствие с производительными силами). Она должна погубить большие и малые народы и народности, не принадлежащие к числу прогрессивных («все остальные» народы кроме революционных). Вчитаемся в этот прогноз основателей марксизма: «Всем остальным большим и малым народностям и народам [то есть, за исключением прогрессивных — С. К-М ]предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции ».
В виду такой перспективы эти народы, естественно, становятся не просто пассивными в отношении истории, они, в соответствии с концепцией Энгельса, просто вынуждены быть контрреволюционными. И хотя такое их отношение к революции, которая грозит народам гибелью, следовало бы считать вполне разумным и оправданным и оно должно было бы вызывать у гуманистов сочувствие, Энгельс подобный сентиментализм отвергает.
Он пишет в другой статье («Демократический панславизм»): «На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью ; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам» [16, с. 306].
Понятно, насколько актуальными стали эти формулировки в октябре 1917 г., когда к власти в России пришла марксистская партия, которая в 1914 г. выдвинула лозунг поражения России в войне, а с начала 1918 г. вела с Германией переговоры о «похабном» Брестском мире. В элите российского общества возникли неразрешимые концептуальные противоречия. Консерваторы прямо увидели в Октябрьской революции
С другой стороны, верные и верящие марксизму революционеры — меньшевики и эсеры — считали Октябрьский переворот контрреволюцией и прямо увидели в нем очередную попытку реакционного славянского крестьянства задушить чистый самоотверженный порыв Февраля, предвестника и первого шага великой мировой революции просвещенного пролетариата. Такую попытку «реакционного русского народа» досконально изучил Энгельс в момент революции 1848 г., и эту вторую попытку он уже предвидел в конце ХIХ века. Поэтому революционная молодежь тоже бросилась на Дон собирать Белую армию — марксистская молодежь в своем антисоветизме на время стала союзником антисоветского либерального офицерства. Ведь начиная с 1914 г. все эти статьи Энгельса стали объектом яростной дискуссии в среде российских социал-демократов, и сама идея русской крестьянской революции, подавляющей революцию либеральную, выглядела как прямо предсказанная марксизмом контрреволюция реакционного народа .
Некоторые считают, что в этих статьях выразилась русофобия Энгельса. Да, выразилась, основоположники марксизма своей русофобии и не скрывали. В их личной переписке они мимоходом обмениваются такими замечаниями. Маркс — Энгельсу (24 октября 1868 г.): «Боркхейм, русофобия которого (я привил ее ему как самое невинное противоядие, чтобы дать выход его излишней жизненной энергии) принимает опасные размеры…». Но к русофобии мы вернемся позже, сейчас она для нас вещь второстепенная по сравнению с фундаментальными абстрактными постулатами, которые здесь иллюстрируются конкретными случаями взаимоотношений конкретных народов — славян, венгров, немцев.
Да и не только о славянах говорит Энгельс как о реакционных народах. О революции 1848 г. в Австрии он пишет: «Борющиеся разделились на два больших лагеря: на стороне революции оказались немцы, поляки и мадьяры; на стороне контрреволюции остальные, т.е. все славяне, кроме поляков, румыны и трансильванские саксы» [12, с. 178]. Или, в другом месте: «В Вене хорваты, пандуры, чехи, сережаны и прочий сброд задушили германскую свободу» [17].
На материале конкретной исторической ситуации Энгельс в целой серии работ формулирует важные установки своей концепции истории. Согласно его собственному описанию ситуации дело обстоит так: ослабление государственной власти Австро-Венгрии в момент революции 1848 г. дало всем угнетенным народам возможность выступить против своих угнетателей — немецких, польских и венгерских помещиков. Следуя традиционным советским представлениям о марксизме, это надо было расценить как прогрессивное движение трудящихся масс. На деле никаких симпатий это выступление против угнетателей у Энгельса не вызвало. Наоборот, это вызвало такое возмущение, что он требует ответных кар и репрессий, совершенно непропорциональных тому ущербу, который угнетенные народы нанесли своим угнетателям. В выступлении трудящихся против их угнетателей и эксплуататоров Энгельс вовсе не на стороне трудящихся. Напротив! Он на стороне угнетателей и эксплуататоров, потому что они — немцы, мадьяры и поляки, а трудящиеся — «славяне».
Что значит «решительный терроризм против славянских народов » (причем, заметим, терроризм со стороны социалистов и демократов )? Почему «ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью »? Разве русские — это класс, эксплуатирующий класс немцев? Ведь это — тексты основоположников марксизма, опубликованные уже после издания «Манифеста коммунистической партии», а не романтические юношеские выступления.
Вот как предвидит Энгельс развитие событий в том случае, если «на один момент славянская контрреволюция нахлынет на австрийскую монархию»: «При первом же победоносном восстании французского пролетариата, которое всеми силами старается вызвать Луи-Наполеон, австрийские немцы и мадьяры освободятся и кровавой местью отплатят славянским народам. Всеобщая война, которая тогда вспыхнет, рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций.
В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом» [12, с. 186]. [7]
7
В этом прогнозе Энгельс, как мы знаем, ошибся. Отплатить кровавой местью славянским народам немцы смогли не в «ближайшей мировой войне», а лишь во Второй мировой войне и лишь на первом ее этапе, к тому же в основном не на поле боя, а уничтожая безоружное население на оккупированных территориях. Да и то эта кровавая месть вышла им боком.