Марсельцы
Шрифт:
— Что ты здесь делаешь? Кто тебе нужен?
— Я ищу господина Воклера. Он здесь?
— Здесь нет никаких господ! Слышишь ты, отродье аристократов?
Привратник вцепился, как клещами, в мое плечо и поволок меня к двери крича:
— Бригадир Воклер! Эй, бригадир Воклер!
Застекленная дверь дома открылась, и я увидел моего бравого национального гвардейца без шляпы, с трубкой в зубах.
— Что случилось?
— Да вот, — сказал привратник, — знаете ли вы этого плута? По-моему, это шпион аристократов. Он спрашивал господина Воклера.
—
Воклер повел меня в дом. Привратник неохотно пропустил нас и подозрительно глядел мне вслед.
Но мы уже вошли в кордегардию. Это была длинная и узкая комната. Посредине ее помещалась пышущая жаром печь. По стенам были расставлены лавки, на них, покуривая трубки, разлеглись национальные гвардейцы. С потолка свешивался кинкет [11] под зеленым абажуром. В глубине комнаты на походную кровать были свалены в кучу ружья и сабли; стены кордегардии были испещрены какими-то надписями (не зная грамоты, я не мог прочитать их) и рисунками углем, изображавшими кавалеристов на конях, пехотинцев на карауле, артиллеристов у пушек и т. д. Помещение было жарко натоплено, и табачный дым в нем висел густым облаком.
11
Кинкет — масляная лампа (название произошло от фамилии фабриканта ламп).
Направо от входа стоял маленький стол; у стола, опустив голову на руки, спал какой-то гвардеец.
Воклер сказал:
— Товарищи, я привел к вам нового защитника революции. Мы примем его в наш батальон. Согласен, дружок?
Сняв шапку и выпрямившись во весь рост, я крикнул:
— Да здравствует нация! Свобода или смерть!
И национальные гвардейцы повторили за мной:
— Свобода или смерть!
Крики разбудили дремавшего гвардейца. Он заворочался на стуле, протирая глаза.
— Кто там пришел? Что случилось?
— Это наш новый доброволец, — сказал ему Воклер. — Надо записать его в список нашего батальона.
Гвардеец обернулся ко мне.
— Гражданин, как тебя зовут?
— Паскале, сын Паскаля.
— Где ты родился?
— В деревне Мальмор, графство Венессен.
— Отлично! Подпиши теперь свое имя.
Я потупился. Мне стыдно было признаться, что я не умею ни читать, ни писать.
— Ничего, — утешил Воклер, пожимая мне руку. — Ничего, что ты не умеешь писать черными чернилами, мы скоро научим тебя писать красными. Где сержант Бериго?
— Здесь, бригадир!
— Бериго, отведите новобранца к каптенармусу; надо поглядеть, какой у него будет вид в форме национального гвардейца.
Один из лежавших на лавках гвардейцев поднялся, выколотил трубку, засветил у печки фонарь и сделал мне знак следовать за собой.
По узкой и крутой лесенке мы взобрались
Сержант смерил меня взглядом и стал перебирать ворох одежды, лежавшей на полу. Наконец, он вытащил один мундир и подал его мне со словами:
— Кажется, как раз будет тебе по росту. Примерь-ка…
Мундир был поношенный, но какое это могло иметь значение? Он был сшит из темно-зеленого сукна. Широкий красный воротник и большие золотые пуговицы заставили меня тотчас же забыть и про длинные фалды доходившие чуть не до пят, и про необъятную ширину мундира. Я только подвернул слишком длинные рукава красной подкладкой наружу, и вышли отличные обшлага такого же цвета, как воротник.
Таким образом с одеждой дело было быстро покончено. Но шапка! Вот с ней-то пришлось порядком повозиться. Я перемерил штук двадцать-тридцать, но все они упорно лезли мне на глаза. Наконец, сержант Бериго потерял терпение.
— Бери этот красный колпак! — воскликнул он. — Будет копаться-то!
Я послушно надел колпак, верхушка которого свисала чуть не до плеча, и приколол к нему большую трехцветную кокарду.
Сержант дал мне также голубые штаны и пару белых гетр, сказав:
— Это не нужно мерить: брюки и гетры всегда всем впору… Теперь остается только выбрать ружье и саблю, этого добра у нас много!
Выбрать! Легко сказать — выбрать. Я взял первое подвернувшееся мне под руку ружье. Но сабли здесь были только короткие и кривые, а мне так хотелось найти длинную изогнутую саблю, такую, как у бригадира Воклера.
Видя, что я до завтра готов ворошить кучу оружия, сержант сказал:
— Разве ты не видишь, что все сабли похожи одна на другую, как горошины в одном стручке? Всякая из них станет острее бритвы, когда поточишь ее. Бери любую, и идем отсюда! Ну, живей!
Я смутился и взял первую попавшуюся саблю. Бериго запер дверь, и мы пошли обратно в кордегардию.
Нагруженный до отказа амуницией, я раз двадцать споткнулся во время спуска по узкой лесенке: то ружье задевало за стену, то сабля путалась в ногах.
В кордегардии меня тотчас же окружили гвардейцы. Каждый считал своим долгом высказать свое мнение.
— Колпак ловко сидит на нем! — заметил один.
— Да, а вот в мундире-то, пожалуй, вторая фалда лишняя: он мог бы закутаться весь в первую! — сказал другой.
— Не беда, — ответил Воклер, заметив мое огорчение, — было бы из чего кроить! Ты пойдешь ко мне ночевать, Паскале, и за ночь жена приведет все это в порядок. Завтра я научу тебя владеть ружьем и саблей, и… да здравствует нация! А теперь ступай спать, должно быть, ты очень устал.
Воклер снова навьючил мне на плечи ружье, саблю, гетры, — словом, всю мою амуницию, и мы вышли из ратуши. Мы долго шагали по темным уличкам, пока не дошли до чистенького домика на углу площади и улицы Палафарнери. В окнах домика не было света. Воклер крикнул: