Марш 30-го года
Шрифт:
Алеша подошел к матери, положил руку на ее плечо:
– Мама! На всю жизнь друг - Степан! Там меня похоронили бы вместе со всеми. С полком нашим.
Он задумался, подошел к окну, засмотрелся на улицу. Степан кивнул на него:
– Разве там один полк пропал!
– Как тебя отпустили?
– спросил Алеша.
– Какой черт отпустили? Говорит этот батальонный: вещи, говорит, отправлю, а ты ступай в роту. Думаю: чего я там в роте не видел? Война все равно кончена. Куда там воевать, когда уже все провоевали! Да и вижу, народ не хочет
Алексей повернулся на костылях и пошел к своему денщику, остановился против него и нахмурил брови:
– Значиттт... ты... ты... убежаллл. Это... это...
Он не вспомнил нужного слова и еще крепче обиделся, дернул кулаком, зашатался:
– Ббежаллл!
Степан поднялся с дивана, оправил гимнастерку, попробовал улыбнуться, не вышло:
– Да что ты, ваше благородие! Я тебе вещи привез. А ты думаешь: дезертир...
Алеша услышал нужное слово и закричал, наливаясь кровью:
– Дезертир! К чертутуту! Вещи к чертутуту!
Но у Степана нашлась защитница. Василиса Петровна стала между офицером и денщиком и сказала серьезно-тихо, потирая почему-то руки, покрытые тонкой, прозрачной кожей:
– Алеша! Не кричи на него. Он тебе жизнь спас!
– Не нужно! Не нужно! Не нужно... жизньньнь спасать!
Алеша быстро зашагал по комнате, размахивая костылями, оглядываясь на Степана страдающим глазом через плечо, и уже не находил слов. Мать испугалась, бросилась в кухню, принесла воду в большой медной кружке. Алеша пил воду жадно, но у него сильно заходила вправо и влево голова, и медная кружка ходила вместе с ней. У матери сбегали по щекам слезы. Она взяла сына за локоть:
– Успокоцся, Алеша, какой он там дезертир! Ну, поживет у нас и поедет. Куда-нибудь поедет. Видишь, он говорит, что война кончена.
Алексей ничего не ответил матери. Он сидел на диване, вытянув большую ногу на костыле, и смотрел куда-то широко открытыми глазами. Уэто уже не были глаза его юности. Они были, как и раньше, велики, но по ним в разных направлениях прошли налитые кровью жилки, и они смотрели теперь с настойчивым мужским вниманием. Алеша поднял их к матери и приложил к губам ее руку, облитую не то водой, не то слезами.
– Ничего, мама, ничего, - сказал он.
Мать властно отняла у него костыли, склонила его плечи к подушке и протянула ему книгу, которую он читал раньше: "Дворянское гнездо". Он бладарно улыбнулся ей и нашел страницу.
В кухне ее поджидал Степан. Он присел на табурете и продолжал ее работу - чистил картофель.
– Как же теперь будет?
– спросила мать.
– А?
– широко улыбнулся Степан.
– Как будет, никто
18
Василиса Петровна еще в первый день сказала Степану:
– Ты, Степан, не говори старику, что удрал с фронта, а то он у нас сердитый и порядок любит.
– Да я и не скажу, боже сохрани. Потом, разве, когда привыкнем.
Василиса Петровна внимательно пригляделась к Степану, да так и не разобрала, кто к чему будет привыкать.
А только она напрасно беспокоилась о Семене Максимовиче. В первый же вечер, как только увидел он Степана и пожал его широкую руку, так и сказал:
– А, еще один воин? Удрал, такой-сякой?
– Нехорошо говоришь, хозяин, не по-военному. Не удрал, а отступил в беспорядке. А еще говорят: потерял соприкосновение с противником.
Семен Максимович иронически глянул на Степана, но было видно, что Степан ему пришелся по душе:
– Не понравился тебе противник?
– Не понравился, Семен Максимович, здорово не понравился. И связываться не хочу.
– Ты, видно, не дурак. Сколько тебе?
– Да вот скоро тридцать шесть будет.
– Не дурак.
– Да нет, Семен Максимович, не дурак.
На что уж суровый человек был Семен Максимович, а тот улыбнулся:
– Где офицер наш?
– Его благородие в госпиталь поехал ночевать.
– Ну, давай ужинать. Садись, брат Степан... Как тебя по отчеству?
– Да это ни к чему.
– А говорил, не дурак. Как же это ни к чему? У русских людей так полагается: имя и отчество.
– А это смотря какие люди.
– Смотря какие! Люди все одинаковые. Чего я буду тебя без отчества звать. Ты ведь не мальчишка. А слуг у меня никогда не бывало, не привык я к лакеям. Да и ты человек, надо полагать, честный.
– Да в этом роде. Если так... Плохо лежит меньше тысячи, ни за что не возьму.
– А если больше?
– А если больше, не ручаюсь. Если больше, - может быть, какая-нибудь свинья положила.
Семен Максимович ставил на стол бутылку с самогоном и даже задержался:
– Ха! А ты и в самом деле не дурак, Степан...
– А Иванович.
– Степан Иванович. Садись. Самогонку пьешь?
– У хорошего хозяина пью.
– Только я больше двух рюмок не дам. Не жалко, я не люблю пьяных.
– Пьяных и я не люблю, Семен Максимович. Пьяный человек вроде как и на барина похож, потому что кричит, и вроде как на лакея, потому что все кланяется. И не разберешь, кто он будет.
– Ишь ты? Правильно. Так, рассказывай, Степан Иванович, почему тебе неприятель не понравился.
– Да он все стреляет, а мне умирать не хочется.
– Смерти боишься?
– Смерти не боюсь, а умирать как-то расхотелось.
– А раньше хотелось?
– Да раньше как-то... ничего. Мне это говорят: умирай за веру, царя и отечество, ну, думюа... подходяще, за это можно.