Марш Акпарса

Крупняков Аркадий Степанович

Муралей хорошо знал царицу. О, эта дикая степная оса умеет жалить так, что люди теряют разум. Спокойствие — вот единст­венный щит от ее ядовитых стрел. И Муралей спокойно отвечает:

— Когда покойный Сафа-Гирей сел впервые в это кресло, под стенами города стояло сто пятьдесят тысяч русских воинов. А Сафе-Гирею было всего семнадцать лет. Любой поседевший в боях воин испугался бы, а он — нет. Он не умел красиво гово­рить, он не оскорблял своих подданных, но Казань сумел спасти. Сидеть на троне, великая царица, это не только повелевать!

— Мы не пришли прятаться за твой

подол,— крикнул Кудугул, ненавидевший Сююмбике,— мы пришли тебе сказать, что разные пришельцы, которые садились на этот трон, довели Ка­зань до того, что нам теперь нечем противиться русскому царю. Они, эти пришельцы, больно много зла наделали нашему могу­чему соседу, чтобы ждать нам пощады. Ты говоришь — не обед­нела ли Казань смелыми воинами? Нет, не обеднела. Но ты и твой муж Сафа посеяли среди нас рознь, разожгли раздоры, и мы скорее кинемся друг на друга, чем на русскую рать! Вот до чего довели вы город!

Сююмбике метнула на Кудугула злой взгляд, встала с трона и сказала:

— Я поняла вас, отважнейшие. Вы хотите, чтобы я ушла с этого места? Клянусь аллахом, оно мне не дорого, и смотрите — я покинула его. Кудугул! Иди сюда, садись, и если ты спасешь Казань, я первая поцелую пыль у ног твоего трона. Ну, что ты медлишь? Садись!

Кудугул и все эмиры не ожидали такого шага царицы. Даже хитрый и смелый мурза Энбарс. Но он сразу понял, что этот кра­сивый взмах руки в сторону престола — хитрость царицы. И он решил напугать ее и посмотреть, что будет дальше.

В наступившей тишине гулко раздались шаги Энбарса. Он твердым шагом шел к трону, смело поднялся на ступеньки перед ним, и, когда до кресла остался только шаг, Сююмбике не вы­держала и загородила трон.

— Ты, мурза Энбарс, недостоин трона,— испуганно и тороп­ливо проговорила царица.— Только Кудугул.

— Ты зря испугалась, мудрейшая,— рассмеявшись, ответил Энбарс.—Я как раз сам это же хотел сказать. Не только я, но и все мы недостойны трона, и уж коль тебе тяжело сидеть на нем, давайте посадим на него достойного.

— Кого же?

— Хана Шах-Али!

— Этого пожирателя объедков? — завизжала Сююмбике. Пусть я умру под мечом русского воина, но Шах-Али никогда не будет сидеть на этом месте!

— Подумай, прежде чем говорить такие слова,— сказал Ку­дугул.— Только хан Шах-Али спасет нас от войны с Москвой. Если он будет в Казани, царь Иван не пойдет на нас.

— Но зато мы попадем в поданные Москвы! — подал голос святейший сеит.

— И выиграем время,— так же спокойно, как и прежде, за­метил Муралей.

— Нет-нет! Если сюда придет Шах-Али, он погубит всех нас.

— Но ты, благословеннейшая, будешь нам защитой. Мы по­просим русского государя, чтобы он повелел Шах-Али взять тебя в жены.

— Но... трон принадлежит не мне — моему сыну! Хан Утя- мыш-Гирей...

— Пусть пока учится править и повелевать. Его время придет.

До согласия царицы оставалось немного. Это случилось бы

совсем скоро, если б не появились два новых человека. Алим и Пакман вошли в зал незаметно и слушали, как эмиры и мурзы уговаривали царицу и святейшего сеита. И когда Сююмбике готова была сказать: «Да, я согласна»,

Алим подошел к трону и громко произнес:

— Аллах велик, милостив и правдив. Он не оставил Казань в беде. Хан Давлет-Гирей шлет тебе, великая царица, часть своего сердца. Он сказал мне: «Передай звезде души моей слова привета. Скажи ей, пусть она не боится царя Ивана и смело ждет его рать. Как только войско русских выступит на Казань, я пошлю на Москву двести тысяч всадников, возьму город и потом догоню царя Ивана и разобью его рать. Царствование Утямыш-Гирея, моего племянника, над Казанью будет вечно». И еще был я у твоего отца, благословенная Сююмбике. Он обещал послать три тысячи лучших воинов. И еще встретил я нашего друга черемисского патыра Пакмана. Он обещает поднять весь

Горный край и рассеять русских в пути. Клянись в этом, Пакман!

— Клянусь, великая царица!

Сююмбике поднялась над троном, величие снова вернулось к ней, и она твердо произнесла свои любимые слова:

— Казань никому не будет подвластной! — и, ласково взглянув на Алима, добавила: — Совет окончен.

Через два дня к Шигалею в Свияжск прискакали послы Ка­зани с мурзой Энбарсом во главе. В сумке везли челобитную русскому царю. В ней было сказано:

«Царю, государю всея Руси, великому князю Ивану Василье­вичу, Кудугул-улан в головах, да Муралей-князь и вся земля Казанская, и моллы, и сеиты, и шахи, и шахзады, и молзады, и офазы, и князи, и уланы, и мурзы, и ички, дворовые и задворные казаки, и чуваша, и черемисы, и мордва, и можары, и тарханы, и весь край Казанский тебе челом бьют, чтобы ты пожаловал, гнев свой отдал, а дал бы нам Шигалея царя на царство, а Утямыш-Гирея бы царя с матерью взял себе, а полону бы русскому волю дать, а нас бы, государь, пожаловал, не имал и крымцев, и остальных, и жены их, и дети их тоже бы пожаловал — о том челом бьем».

Шигалей прочитал грамоту и пропустил послов дальше, в Москву.

Иван Васильевич, прочитав грамоту, сказал:

— Нрав сей Сумбеки мне давно ведом. Блудница и злодей­ка. Задушить ее вместе с волчонком — и вся недолга.

— Позволь слово молвить, государь?

— Говори, Адашев.—Царь советы Адашева выслушивал всегда.

— Сумбека, государь, не блудница.

— Выходит, я лгу?! —глаза царя потемнели злобно.

— Не ты, а другие лгут. Любая женщина у трона подобной славы избежать не может, тем паче красивая. Вспомни матушку свою, царство ей небесное, сколько небылишных словес про нее говорено, и все зря. А Сумбека зело умна, и казанцы ее чтут высоко. И ежели мы ее погубим, нашему делу вред большой при­несем

— По-твоему, оставить ее в Казани?

— Боже упаси. Она не токмо умна, но и властолюбива, хитра. Такую смуту в Казани заварит — не приведи бог. Ее надобно, го­сударь мой, держать тебе около себя. Привези ее в Москву с почетом. Казанцев не озлобишь и хану Шигалею правление об­легчишь

На том и порешили.

Для Сююмбике настали радостные дни. Снова смеется она, сно­ва песни ногайские поет, пляски смотрит. Алима из своих покоев ни на шаг не отпускает. Натосковалась без любимого — насла­диться не может.