Марш Акпарса

Крупняков Аркадий Степанович

После первой чаши заходили в голове хана какие-то странные мысли. «Для чего ночи не сплю, для чего сам себя в кулак сжал? Сперва ханство создавал—не позволял себе никаких вольностей, ни на одном пиру не был. Потом появился Али-Акрам—тот начал на пирах гулять, ему, Мамичу, пришлось дела ханства вершить— не до пиров. Теперь он сам хан, но опять со страхом за гостевой стол садится. Да сколько же себя в узде держать?!»

— А ну, Алтыш, налей еще! Пить хочу, гулять хочу. Вы ра­дость большую мне принесли, ханство мое укрепили.

И выпили гости по второй

чаше.

А за навесом тоже не дремлют — тянут джигитов в пляску, угощают пивом: благо, у каждого по большому берестяному бу­раку припасено. Под навесом пир идет без передышки. Всем но­вый хан надавал звания сотников, обещал после того, как ханство укрепится, около своего двора держать. Сотники хану в верности клянутся, славят его мудрость, силу и смелость. А пиво на столе вроде и не убывает, сколько его ни пьют. Мамич-Берды доволен, что он на пиру сильнее других—многие уж попадали под стол, иные спят на скамейках или храпят, уронив голову на стол.

Только он да Алтыш на ногах.

Потом и Алгыш взмолился:

— Отпусти, великий хан, на покой. Все люди давно спят. Зав­тра дорога предстоит дальняя.

Мамич-Берды махнул рукой: «Иди, спи», а сам вышел на бе­рег. Тихо у озера, все расползлись по своим шалашам, только его джигиты бродят вокруг навеса. Хоть тоже пьяны, но спать боятся.

Хан подошел к одному, сказал:

— Пусть все спят.

А сам, оперевшись на стремянного, пошел к ханскому шатру, на приготовленную для него постель.

Утром проснулся поздно. Огляделся, сначала не понял, где он. В душу закралась тревога—рядом с ним не было ни сабли, ни стремянного. Быстро одевшись, выскочил из шатра—два незнако­мых человека с копьями загородили выход.

— Выпускать не велено.

— Кто?—заорал Мамич-Берды.

— Алтыш не велел.

Хан вложил два пальца в рот, пронзительно свистнул.

— Свисти не свисти, никто не придет. Джигиты твои связаны все до одного,— услышал он голос Алтыша сзади.

— О шайтан!—застонал Мамич-Берды.— Это Седого барса дело. Это он тебя научил. Ты, видно, не зря убегал к Акпарсу!

— Не кричи зря,—спокойно ответил Алтыш.—Акпарс даже и не знает об этом.—Люди меня научили, земля научила, лес на­учил. Без тебя спокойнее всем будет.

— Рано ты меня хоронишь. Вот прискачет сюда Ахмачек, при­ведет все войско, и мы смешаем вас с грязью.

— Весь народ с грязью не смешаешь. Свяжите его,— приказал Алтыш,— сегодня в Свияжск повезем.

Свияжский воевода принять Мамич-Берды отказался, а при­казал Алтышу везти скороспелого хана в Москву.

— Пусть государь знает, что со злодеями вы расправляетесь сами. Сам все там и расскажешь.

Мамич-Берды в Москве пытался вымолить себе прощение, всю вину по ханству свалил на Сююмбике, ставил себе в заслугу убийство Али-Акрама.

Но больно много зла принес Мамич-Берды и русскому, и чере­мисскому народам — жизнь ему дарована не была.

Сююмбике Иван сослал в монастырь, где она вскоре умерла, так и не приняв христианства.

Сын Мамича, Ике, принял присягу на верность

царю. Черемис­ское ханство перестало существовать...

Сгорел в Кокшамарах дворец Али-Акрама. На дрова изрубили трон, на котором сидел хан чалымский Мамич-Берды. О ханстве стали понемногу забывать. Только нет-нет да и напомнит о нем неуловимый Ахмачек—брат Мамич-Берды. Знал он, что Москва не простит ему, и потому метался он по лесам, собирая под свою руку недовольных.

И правды ради надо сказать—недовольных становилось все больше и больше. Воеводы да князья да стряпчие царские про­стой черемисский люд не щадили ни от поборов, ни от насилья, ни от обид.

Акпарс два раза ездил к Петру Шуйскому, но толку не до­бился.

— Послушай-ка, князь,—сказал Шуйский назидательно. — На кого ты жалобишься? На стряпчих? Да они-то при чем? Ты ду­маешь, они нашего русского мужика больше жалуют, чем твоего черемисского? По одному указу живут.

— Так ведь люди к Ахмачеку бегут.

— А ты Ахмачека слови, чтобы им не к кому бежать было.

Акпарс решил Ахмачека выследить, благо, тот до того обнаг­лел, что стал и в Горную сторону с грабежами захаживать. В каждом илеме Акпарс наказал: как только Ахмачек поблизости появится, пусть о нем сообщат. А тот долго ждать себя не заста­вил—под носом у князя ограбил один илем. Ночью Акпарсу сообщили о налете. Не медля ни минуты, он велел оседлать коней и с тремя слугами бросился в погоню. У Ахмачека кони были усталые, у Акпарса—свежие. Догнал Акпарс разбойника...

Сообщники Ахмачека, побросав награбленное, скрылись в лесу за поляной, а сам он замешкался. Акпарс, взмахнул саблей и уда­рил изо всей силы. Ахмачек упал с коня. Подъехали слуги, огля­дели разбойника—удар оказался смертельным. Акпарс велел им забрать труп и ехать в Нуженал и сам тоже туда поехал.

На другой день, провожая Саньку в Сюрбиял, Акпарс прошел с ним около десяти верст. Простившись, медленно побрел обратно и вышел на знакомую поляну, где много лет назад он встретил первый раз Эрви. Сел на сваленное ветром дерево, на котором пел он когда-то свою первую песню любви. Всю жизнь шла рядом с ним эта песня, хоть и тяжела была его жизнь. А правильно ли прожил он ее?—на этот вопрос Акпарс не находил ответа. Чего добился он за свою трудную, полную борьбы жизнь? Богатства? Нет. По-прежнему живет он в Нуженале, в том же доме, с теми же достатками. Может, он добился счастья? Тоже нет.

Да и добивался ли он всего этого? Не о себе думал он, идя по тернистой дороге жизни. О своем народе думал Акпарс все время и только ему хотел счастья. Поймут ли его люди, останутся ли в памяти народа его дела?

Пройдет время, уйдут в мир иной и они, и его сверстники, по­явится новое поколение, и, может быть, НІИКТО не вспомнит, что жил на земле Аказ, сын Тугаев.

Тяжелые думы теснятся в его голове! Кто скажет ему—пра­вильно ли прожил он жизнь? Может быть, эти два слепых старца, что идут по дороге за маленьким поводырем? Спросить разве? Они ходят много по земле, они знают.