Марш Акпарса

Крупняков Аркадий Степанович

Где-то в сердце сохранился образ Аказа: нет-нет да и кольнет воспоминанием, великой болью в груди.

Все перемены казанские непременно Эрви касались. Она теперь как книга: все, что в ханстве произошло, по ней прочитать можно. Привезла ее царица в свой дворец, приласкала, пригрела. И ста­ла Эрви для Сююмбике не то служанкой, не то подругой.

Захочет царица от дел отдохнуть — зовет Эрви. Нужно куда-то письмо отнести, куда-то сходить, гостей позвать — снова Эрви нужна. Иногда и сердечные дела царица ей доверяет.

Просится домой Эрви — говорят:

рано еще, время не приспело. Сначала сказали, что Аказ в Васильграде обитается, как придет в Нуженал, ее отпустят. Потом стало известно: Аказ в Москву ушел.

А время идет.

Мурза Кучак в Казани теперь живет мало. Только приедет — сразу обратно в Крым. Всеми делами управляет его сын Алим.

Терпеливо ждет своего часа Эрви и не знает, придет ли он, этот час...

Над ханским дворцом бездонная небесная голубизна. Красные кирпичные стены, облитые жгучими солнечными лучами, дышат зноем. Но внутри дворца — прохлада. Сегодня в обители хана тишина. Властитель правоверных уехал на охоту вместе со свитой и вернется через неделю. Царице Сююмбике донесли: в свите хана тайно поехали четыре наложницы.

Царица в своих покоях с утра занята государственными делами. Сидит в любимой комнате с лазурными сводами. Острые солнеч­ные лучи прорываются сквозь оконные занавески, рассыпаются яркими золотистыми пятнышками по ковру, падают на драгоцен­ные камни пояса царицы и дрожат, отражаясь на шелковом по­логе.

Рдеет крупными маками тонкий, облегающий стройное тело царицы халат. Лицо Сююмбике — чуть утомленное и от этого кажется еще красивее. У ног царицы, на низкой скамеечке, сидит Яванча. Бывший русский поп ныне похож на евнуха. На бритой голове чаплашка с кистью, полосатый халат до пят, пояс широ­кий— во все брюхо. Раньше Яванча сам писал свои заметы. Смо­трел их святой сеит, иногда сам хан Сафа давал советы. Но потом появился молодой хан. Беналея и Яванчу беспокоить перестали.

Но вот узнала о его писаниях царица и велела без ее ведома ни строчки не делать.

Сегодня царица позвала Яванчу, а чтобы люди ничего пло­хого не подумали, посадила рядом Эрви. Начала говорить, что надо в Книгу царства записи делать. Часа два, а то и три сидели. Ца­рица на ум востра, Яванча еле успевает записывать.

— Пиши далее: «В этот проклятый аллахом день наскочили на наш город эти гяуры, русские, и встали у стен...» Ты о чем за­думалась, Эрви?

— О, прости меня, богоподобная! Я вспомнила реку Юнгу и лес, где родилась. Прости меня...

— Я знаю — тяжело тебе вдали от родины,— с участием произ­несла Сююмбике,— сердцем понимаю.— Вздохнув, добавила:— Ты думаешь, я не тоскую по родным ногайским степям, по вели­кому приволью? Ой как тоскую, видит аллах! Мы обе молоды, нам хочется резвиться на лугу, а мы вместо этого сидим в духоте и пишем книгу ханства.

— На все воля аллаха,— покорно ответила Эрви.

— Неправда! О том, что происходит в ханстве, обязан писать сам хан с сеитами да имамами.

— Благословенный хан все время занят...

— Гаремом да охотой!—зло перебила царица.— Дел

царских совсем делать не умеет, русскому попу книгу ханства отдал. До­верить писать книгу такому человеку можно ли? Напишет там не то, что надо, а что русский посол повелит. Все нужно делать самой. Устала очень.

— Отдохни тогда, изумительнейшая.

— И верно!—воскликнула Сююмбике.—Давай веселиться!

Она хлопнула трижды в ладоши, в комнату неслышно вошел

евнух, упал на ковер.

— Пошли нам музыкантов и танцовщиц. Сперва пусть но­гайские плясуньи нас потешат, потом черемиски подойдут. Ты родину вспомнишь,— заметила она Эрви.

Евнух свое дело знает. Поставил в конце комнаты ширму, привел туда музыкантов. Ширма плотная, не приведи аллах, если трубачи увидят царицу — оскорбят ее своим взором. По комнате поплыла музыка однообразная, как ногайские степи. Открылись двери, и в комнату на носках вбежали девушки в тонких, почти прозрачных одеждах. Поклонившись царице, они начали танце­вать. Ох, хорошо танцуют степнянки, воскрешают в памяти царицы картины ее прошлой жизни! В каждом движении танца узнается родное. Вот танцовщицы, подняв руки, покачиваются одновременно из стороны в сторону. Так в степи травы на ветру качаются. Вот они уже кружатся стремительно, взявшись за руки. Так на ко­чевье юрту ставят. Молитву аллаху, слова любимого, скачку на коне — все передают они в танце, и сердце Сююмбике тает от ус­лады, будто воск.

После степнянок вбежали в белых кафтанах танцовщицы ле­сов. Но царица подняла руку, обращаясь к Эрви, сказала:

— Вечером пошлю их к тебе. Сейчас дело нас ждет.

Эрви кивнула головой, она поняла, что царице не хочется после родного ей танца смотреть чужой.

— Теперь пиши: «В этот проклятый аллахом день под Казань пришли гяуры, русские, вместе с послами, а изнутри города подня­ли копья недовольные Сафой мурзы и эмиры и прогнали его из Казани. И стал ханом подданный Москвы Бен-Али, который Шах-Алею младший брат. Бен-Али сейчас правит Казанью мудро и блистательно...»

— Ты только что иное говорила, великая царица? — робко вста­вила Эрви.

Сююмбике дала знак Яванче, чтобы тот вышел, потом от­ветила:

— У ногайцев пословица есть: «Кто говорит правду — того изгоняют из девяти государств». А если мы напишем правду, нас и с земли сгонят. Да и могу ли я про своего мужа писать плохое?

Тихо в комнате. Обе женщины молчат. Меж створками окон звенит ошалелая муха. Задумались женщины. Каждая о своем. Первой нарушает молчание царица:

— Скажи, Эрви, Кучак-оглана ты знала ли?

— Алима?

— Да.

— Ты хочешь знать, горячо ли он целует, крепко ли обнимает?

— На твои слова я могла бы разгневаться, потому что думала совсем о другом.

— О другом? И не надо гневаться на бедную Эрви, аллах тому свидетель. Я вижу, что у тебя на сердце.

— Мое сердце принадлежит хану.— В уголках губ царицы улыбка.

— Хан твоего сердца —Алим, и пусть покарает меня всевыш­ний, если я говорю неправду.