Марш Акпарса
Шрифт:
— Ты свою рать своим хлебом кормить должен, а не чужим!— крикнул хан.— Людей на голод обрекать кто тебе позволил? Мужики из тех мест с тобою же рядом воевать будут, а ты их семьи без куска хлеба оставил. Сегодня же вернуть обратно!
— Ко-ому?
— Вот ему!—и хан указал на Аказа.
— Накося, выкуси!— и князь поднес Аказу кукиш.— Мы твою землю защищаем — изволь рать мою кормить, ясак платить государю!
— Мне царь Иван обещал пять лет с моего народа ясак не брать. Сам мне говорил,— сказал Аказ.
— А грамота на то у тебя есть?
— Какая грамота?
— Вот такая,
— Такой грамоты мне царь не дал.
— Ну, тогда и дыши в кулак, а нас обманывать не смей. Ничего тебе государь, как видно, не обещал, а ты нас с Шигалеем чуть в ссору не ввел. Вот когда у тебя будет грамота, я асе как есть верну. А пока помалкивай.
Аказ не знал, что отвечать. Хан Шигалей тоже развел руками— грамоты действительно не было.
О разговоре Аказа с князем тотчас же стало известно в полку. Черемисы заволновались. Аказ весь день ходил из сотни в сотню и говорил, что Шигалей пошлет царю письмо и грамота скоро будет, и тогда никто не посмеет взять ни одной беличьей шкурки.
Ночью Пакман увел три тысячи человек.
Утром по всем сотням недосчитали еще пять тысяч. Горный лолк Аказа разбегался. Открыто увел свою сотню Токмалай, которому Аказ верил больше всех.
— Поверь мне, Токмалай, грамота будет,—убеждал его Аказ.
— Я верю этому.
— Так почему же ты уходишь?
— Русский князь — воевода, ты наш князь — тоже воевода. На войне вам друг без друга жить нельзя. Но если один воевода сует под нос другому кукиш — он не воевода, он дурак. И воевать рядом с ним я не хочу. И русский царь, видно, тоже не больно умен, ежели таких воевод около себя держит. Не сердись на меня, я ухожу.
И ушел.
Через неделю у Аказа осталось всего шестьсот человек.
А спустя неделю случилось то, чего Аказ больше всего боялся. У князя Плещеева распалился аппетит на даровые меха, и он снова повел свою рать по лесам собирать ясак. Разослал свои сотни в разные стороны с приказом: съестное не брать, а брать только меха.
Но ни того, ни другого князю не досталось — его сотни, не ожидавшие отпора, были легко рассеяны и частично перебиты. Немногим более половины своих людей привел князь в Свияжск и объявил о бунте черемисов.
Хан Шигалей немедля послал в Москву Алешку Ершова с письмом государю.
Третий раз сел Сафа-Гирей на казанский трон, но как править казанцами, так и не понял. В первый раз дарил своим подданным ласку и золото — стали люди думать, что хан слаб. Второй раз в дела их вмешивался мало, эмирам и мурзам править не мешал — сказали, что хан глуп. Третий раз на трон с палачом рядом сел, всю Казань кровью залил, недругов явных и тайных сплошь вырезал — все равно покоя нет.
Сторонников Москвы стало еще больше, даже святой сеит, верный его союзник, в сторону Москвы смотрит. Царь Иван два раза к Казани приходил, того и гляди в третий раз придет. Ни одной доброй вести не слышал за это время хан Сафа-Гирей.
Черемисскую Горную сторону исстари все ханы щитом Казани называли, людей горных верными подданными считали, Аказа Тугаева беем сделали. Думали: раз был человек в плену в Москве, значит, русских ненавидит. Народ его любит, ему верит. Думали, лучшего правителя не найти.
Не успел
Ничего не понимает хан, решил позвать к себе сеига. Сеит—потомок пророка.
Прошел хан в Кофейную комнату, в самое красивое место во дворце. Здесь сеита можно принять достойно — никто не помешает. Комната просторна, светла и высока. По нижнему ярусу шесть больших зарешеченных окон из чистого бемского стекла. Такие окна только в трех местах мира есть: в Стамбуле у султана, в Бахчисарае у хана и в Кофейной комнате у Сафы-Гирея. По второму ярусу окна поменьше, стекло в них цветное, наборное, венецианского мастера Алевиза работа. Меж окон по ярко-голубой ткани — орнаменты и изречения из Корана. У трех стен расставлены сплошные широкие лавки, покрыты они персидскими коврами, устланы подушками из золотистой парчи. Во весь пол ковер из Ирана; резной столик для кувшина и кофейных чашек. Безмолвный слуга взбил для хана подушки, подал ему кальян с янтарным мундштуком. Пока хан курил, слуга принес ведро раскаленных углей, высыпал в камин. Пришел сеит, невысокий худощавый старик с седой жидковатой бородкой, в белоснежной чалме на голове. Хан дал знак слуге, чтобы тот принес кофе, а сеита пригласил сесть напротив.
Слуга вышел, приготовил кофе, отцедил его в серебряный кувшин, внес на подносе в комнату и стал не спеша разливать в чашки. Разговор с сеитом уже начался, хан был рассержен:
— Нет-нет! Я не затем тебя позвал, святой сеит. Казна моя пуста, и денег на мечеть я пожаловать не могу. Лучше и не проси. Я беден, как дервиш из Конии.
— Ты тень аллаха на земле. Никто другой святому делу...
— А подданные наши? Где же правоверные казанцы? Мечети обветшали, а они...
— Великий хан!— Сеит принял от слуги чашечку кофе.— Я отвечу упреком на упрек. А разве те, кто к нам пришли из Крыма, учению Магомета не следуют? Аллаху не молятся? А между тем никто на божий храм и медной таньги не бросил. И ты, прости меня, великий хан, в Казани третий раз, но хоть один кирпич в основание мечети ты положил? Коренные казанцы...
— Вздорны твои упреки!—Хан вскочил с лавки, выплеснул остатки кофе на ковер.— «Коренные казанцы». Они не стоят кончика моей нагайки. Я трижды покидал Бахчисарай, чтоб возвеличить вашу вшивую Казань, и что же? Как только у стен появятся русские рати, твои коренные казанцы бьют им челом и просят на престол касимовского хана Шах-Али. Он выкормыш московского царя и, наверное, жрет свиное мясо, а его — на правоверный трон.
— Когда Шах-Али был ханом, он выстроил мечеть на берегу...
— А я не буду! Кому я должен строить? Казанцам? Которые глядят на сторону Москвы? Которые хотят меня прирезать?
— Казанцы себе на уме, великий.
— Мой ум бессилен их понять. Я много думал... Что их влечет к Москве? Ведь там гяуры. За этим и позвал тебя, чтобы спросить.
— Ответь мне, великий, откуда в домах казанских эмиров достаток?
— Младенец это знает: от людей ясачных.