Марш экклезиастов
Шрифт:
Капитан и штурман помогали мне найти места, где лёд тоньше, чтобы я пробился как можно дальше на север.
Мы достигли восемьдесят второй параллели, когда мой стальной форштевень уже не мог более раскалывать лёд. Здесь экспедицию лейтенанта Колчака сгрузили на лёд. Семь собачьих упряжек, семь нарт, которые при необходимости можно быстро превратить в каяки, и четырнадцать отважных моряков, поморов и казаков — отправились туда, где в полночь оказывалось солнце.
Мы, все остальные, должны были ждать их здесь — по расчётам, два месяца. Но все в команде знали, и я тоже знал, что ждать будем столько, сколько это вообще возможно.
И ожидание
Я дремал. Топки мои были погашены почти все — горели по одной при каждом котле, чтобы не слишком стыла вода, — да отдельная отопительная кочегарка. Офицеры, свободные от вахты, играли в преферанс и новомодный американский покер, а разминали мышцы подъёмом гирь и лыжными пробежками — матросы же бестолково и азартно гоняли по гладкому фирну надувной мяч.
Нас всех, вместе с футбольным полем, медленно относило в сторону Гренландии.
Такая безмятежность длилась больше месяца — но однажды барометр, казалось, намертво заклепавший свою стрелку, вдруг пошёл вниз. Вскоре небо заволокло тучами, повалил снег. Ветер крепчал; заметно и сильно похолодало. Был, между тем, конец июня…
Ледяное поле, в которое я вмёрз, вначале раскололось — а потом стало сжиматься, сминаясь торосами.
Не могу сказать, что я был спокоен — скорее, меня обуял полнейший фатализм. Я знал, что корпус мой нов и крепок, что суда гораздо менее стойкие, чем я, успешно проходили испытание подвижками льда. Но бывало и иначе…
В общем, оставалось положиться на судьбу или на любовь Создателя.
Настал момент, когда капитан Крузенштерн приказал поднимать пары. Далеко на западе видна была чистая вода, и можно было попытаться дойти до неё. Тем более, что ветер улёгся и льды успокоились.
Я прошёл половину пути, когда испытал сильнейшую боль в винте. Меня затрясло, и даже без обследования было ясно: отлетела одна из лопастей главного винта. Тем не менее под корму спустился водолаз, который и подтвердил первоначальное предположение: лопасть срезало у самой ступицы; скорее всего, там изначально была скрытая раковина, которую не сумели обнаружить…
Оставалось два малых боковых винта, предназначенных не столько для хода, сколько для лучшего маневрирования. Машины, вращающие их, были слабосильны. По чистой воде я бы медленно — пять-шесть узлов, не более, — добрался бы до порта, но здесь, во льдах…
Надежда была теперь только на то, что меня рано или поздно с дрейфом льдов вынесет в чистое море.
Эта надежда продержалась несколько дней. Непогода возобновилась, вскоре перейдя в страшный шторм. Мои борта трещали, но пока что выдерживали напор льда…
Так прошёл июль и почти весь август. Я был завален снегом. Шторма налетали один за одним, иногда настолько сильные, что даже обращали дрейф льда вспять.
И однажды ночью — по хронометру, разумеется; штурман, острослов, так и говорил: «Время суток — метель», — я испытал вдруг сильнейший подводный удар. Клин многолетнего чёрного пакового льда, как будто сорвавшись откуда-то, прошёл под тонким льдом замёрзшей полыньи и врезался мне в борт посередине между миделем и кормой. Такого удара не выдержал бы и броненосец…
Открылась течь. Что плохо — заливало сразу три отсека, из них два — котельные. Вскоре топки пришлось погасить, людей вывести, переборки задраить. Я уповал на то, что носового котла хватит, чтобы запустить помпы, но время работало против нас: котёл не успевал прогреться и дать нужное давление… Вскоре капитан приказал команде начинать высадку на лёд.
Я пытался помочь им изо всех сил…
Наконец
Уголь!
Если перебросить уголь из кормовых ям в носовые, то корма сделается много легче — и, может быть, даже приподнимется настолько, что пробоины окажутся над водой.
Как назло, становилось теплее, снег мешался с дождём, образуя чудовищную наледь. На мне повисали тонны, десятки тонн льда, его не успевали обкалывать.
И в этой жуткой метели началась перегрузка угля: мешками, на спинах, по обледеневающей палубе. Сам капитан таскал уголь.
Через двенадцать часов этого аврала дифферент исчез, корма встала ровно. Ещё немного — и она начнёт подниматься…
В этот момент сдохла помпа — та самая, которую заменяли в Копенгагене. Теперь я был обречён.
На лёд сбрасывали всё, что только можно; спускали шлюпки; выгружали припасы. Кто знает, сколько команде придётся провести времени здесь, под меркнущим полярным солнцем…
Капитана свели с мостика за руки. Он плакал.
А я, цепляясь бортами за лёд, погружался в бездну. Я не хотел тонуть, я боролся изо всех сил… но как раз сил уже и не было. Всё моё существо протестовало против такого исхода. Вот корма стала уходить под воду… вот сорвались со станин котлы и машины… Я бессильно запрокидывался на спину, задрав из воды могучий, но совершенно бесполезный сейчас форштевень. Сорвался горячий носовой котёл; вырвавшийся пар вытолкнул часть воды из трюма, и я будто бы совершил последнюю попытку выпрыгнуть из жадной чёрной воды…
И тут же, потратив все силы, вертикально, кормой вперёд, стремительно ушёл под лёд. Последнее, что я видел, это мою команду, из последних сил стоящую смирно, и капитана, отдающего мне честь.
Потом короткий миг я видел сквозь мириады воздушных пузырей сверкающую полынью. И — настал мрак.
Он длился долго, очень долго, небывало долго. Возможно, я летел сквозь него. Или тонул в нём. Или просто лежал. Не знаю.
Потом с другой стороны этого мрака стало проступать что-то: часть руки, часть лица… Нянюшка Мавра обтирала меня остро пахнущей жидкостью — и долго же потом при одном только запахе водки память немедленно возвращала меня в тот бесконечный мучительный мрак…
Я вязко, уже без всяких беспамятств и бредов, но никак не желая выздоравливать, проболел ещё с месяц, и тогда родители забрали меня из гимназии — из приготовительного класса — и пригласили домашнего учителя, Баграпия Ивановича.
(Наверное, он был замечательный учитель. Во всяком случае, всё, чему он меня научил, а именно: таблицу умножения, теорему Пифагора, законы сохранения вещества и энергии, — я помню. Что я пытался усвоить в этих отраслях знаний позже — куда-то делось.)
На Рождество нам с Митей подарили по настольному театру. Это были картонные фигурки, которые нужно было вырезать, приклеивать к пробковым подставкам — и потом на столе в картонных же декорациях разыгрывать пьесы. Тогда таких игрушек было множество — мой гимназический приятель Баженов, например, коллекционировал Шекспира, и у него было то ли двенадцать, то ли пятнадцать коробок — от «Виндзорских насмешниц» до «Ромео и Юлии»… Так вот, Мите подарили «Путешествия Синдбада-морехода», а мне — «Приключения капитана Гаттераса». Наверное, брат что-то прочёл в моей физиономии, потому что тут же сам предложил поменяться.