Марш Теней
Шрифт:
«Милосердная Зория!» — мысленно воскликнула она.
— Что вам нужно? — вновь спросил Шасо.
— Почему вы не говорите, что произошло на самом деле?
Бриони изо всех сил старалась говорить спокойно. Достаточно того, что она плачет у себя в комнате. Но здесь, перед угрюмым стариком, на глазах у стражника, делавшего вид, будто не слушает, она себе этого не позволит.
— Что произошло той ночью, — настаивала она. — Я хочу вам верить.
— Только вы.
— Нет, не только я. Давет тоже считает, что Кендрика убили не вы.
Шасо долго молчал.
— Вы говорили с ним?
Бриони не поняла, удивился он или рассердился.
— Он был послом похитителя нашего отца, — сказала она. — Он тоже мог оказаться убийцей. Мы не раз с ним беседовали.
— Вы сказали «беседовали»?
— Он уехал. В Иеросоль, к своему господину Дракаве. Но он утверждал, что вы благородный человек и не способны нарушить клятву семье Эддонов, как бы все это ни выглядело.
— Он лгун и убийца. Ему нельзя доверять, — сказал Шасо холодно и резко, и Бриони очень трудно было скрыть гнев.
— Даже когда он заявляет, что вы невиновны?
— Если моя невиновность зависит от слова этого человека, меня следует сейчас же отправить к палачу.
Бриони так сильно ударила рукой по решетке, что стражник от неожиданности подскочил и поспешил к ней. Она жестом отправила его обратно.
— Будьте вы прокляты, Шасо дан-Хеза, будь проклято ваше упрямство! Вам приятно все это? Вы сидите в темноте и радуетесь, что мы показали, как мало вас ценим? Торжествуете при мысли о том, какой неблагодарностью мы отплатили за вашу верную службу? — Она еще ближе склонилась к решетке и продолжала свистящим шепотом: — Мне трудно поверить, что вы могли убить моего брата. Зато я легко представляю, как вы дали бы убить себя, а то и сами бы сделали это, назло нам.
И снова Шасо промолчал, свесив на грудь огромную голову. Он так долго не отвечал, что Бриони начала беспокоиться: а вдруг измученный заточением узник заснул стоя или даже умер, как рыцарь Силас из Перикала? Силас остался на ногах с дюжиной стрел в теле — так, во всяком случае, говорится в поэме.
— Я ничего не могу сказать про ту ночь, кроме того, что я не убивал Кендрика, — наконец отозвался Шасо. Голос старого оружейника прерывался, словно от сдерживаемых слез, но Бриони знала, что Шасо не мог заплакать. — Я должен умереть. Если вы на самом деле желаете мне добра, принцесса Бриони, не приходите больше ко мне. Это слишком больно.
— Шасо, что?…
— Прошу вас. Поскольку вы одна в этой стране верите, что я не мог нарушить клятву, я скажу вам три вещи. Не доверяйте Авину Броуну. Он любит во всем участвовать, но его волнуют лишь собственные интересы. Не доверяйте придворному врачу Чавену. Он знает много секретов, и не все из них безвредны.
— Чавен? Почему вы говорите так о нем? Что он сделал?…
— Прошу вас. — Шасо поднял голову. Глаза его пылали. — Просто слушайте. Я ничего не могу доказать, но… но я не хочу, чтобы вам причинили зло, Бриони. Ни вам, ни вашему брату, хотя он не раз испытывал мое терпение. Кроме того, я не хочу, чтобы у вашего отца отобрали королевство.
Теперь девушка удивилась по-настоящему.
— Вы сказали… три вещи, — напомнила она.
— Не доверяйте вашему кузену Гейлону Толли. — Он вдруг издал стон. Неожиданный, странный, пугающий стон. —
— Гейлон…
Бриони задумалась. Сначала она хотела сообщить Шасо, что Гейлон пропал, а семья Толли, как утверждает Броун, приютила агентов автарка, но растерялась. Шасо сказал, что ни Броуну, ни Гейлону нельзя доверять. Кто же тогда предатель — Герцог Саммерфильдский? Лорд комендант? Или оба?
Ее словно окатили холодной водой.
«Сказать ему? Разве я сошла с ума? А что, если именно он убил моего брата? Вдруг он состоит на службе у кого-то более опасного, чем автарк из Ксиса? Достаточно того, что я пришла сюда одна, без Баррика. Разве могу я относиться к нему как к доверенному лицу семьи?»
— Бриони? — Голос Шасо звучал тихо, но в нем слышались тревога и участие.
— Мне нужно идти.
Девушка повернулась и пошла прочь, небрежно кивнув стражнику, словно ничего необычного не произошло. Но возле ступенек, ведущих из темницы, она перешла на бег — ей хотелось побыстрее вырваться из этого мрачного места.
Мэтти Тинрайт проснулся в своей крошечной комнатенке под крышей трактира «Квиллер Минт». Он чувствовал себя так, словно в голове булькала трюмная вода. Мэтти прожил над трактиром уже два года, и каждый сантиметр тесного помещения был ему до боли знаком, однако сейчас он умудрился удариться головой о балку. Удар был не сильным — слава Зосиму, богу пьяниц и поэтов (удачное сочетание, ведь очень часто пьяница и поэт уживаются в одном человеке), — но от боли Тинрайт со стоном свалился обратно на кровать.
— Бриджит! — заорал он. — Иди сюда, чертово отродье! Я разбил себе голову!
Но она, конечно, не появилась. Единственным его утешением была мысль, что она в любом случае придет в кабачок — ведь она работает здесь. Тогда Мэтти и отругает ее за то, что она его бросила. Возможно, все закончится скандалом, или Бриджит проявит к нему сочувствие. И то и другое его устроит. Поэтам нужны чувства, сильные ощущения.
Стало ясно, что никто ему не ответил. Тинрайт сел, потирая голову и издавая жалобные стоны, потом опорожнил мочевой пузырь в ночной горшок и, пошатываясь, направился к окну. В более раннее или, наоборот, более позднее время он не стал бы использовать горшок, но сейчас в Слесарном ряду было людно. Не из соображений порядочности, а из предусмотрительности он выплеснул содержимое там, где никого не было: в прошлом месяце здоровенный моряк так возмутился, когда его прямо из окна облили мочой, что Тинрайту пришлось спасаться бегством.
Он спустился по ступенькам, показавшимся ему сегодня бесконечными, и очутился в зале трактира. Скамья, где Финн Теодорос и Рубака продержали его полночи за игрой на выпивку, сейчас пустовала. Несколько мужчин расположились в разных углах зала: это работники с Лудильной улицы пришли на ранний завтрак. Мэтти Тинрайт не понимал, как те двое, поэт-клерк и драматург, могли так много пить да еще следить за тем, чтобы он не отставал. Ведь они старше его на двадцать лет. Их способ времяпрепровождения ужасен, а они вынуждали и молодого Тинрайта следовать их образу жизни. Голова Мэтти была словно набита стеклом.