Марш Турецкого

Незнанский Фридрих Евсеевич

Он подошел ко мне вплотную, открыл пакет: толстая пачка сторублевок. Аккуратно положил пакет мне на колени.

Я сбросил его на пол:

– Взяток не беру. И… вообще в эти игры не играю.

Серый невозмутимо сел на место. Но пальцы его дрожали.

– Без соглашения, извини, я тебя отсюда отпустить не имею права. Хотя ты мне и нравишься…

Генерал повернулся к солдатам.

– Отведите его в камеру!

И в мою сторону:

– Я жду два часа, Турецкий! Только два часа. Или или!

Я прокручивал в голове ход беседы с Серым, сидя в камере-одиночке с зарешеченным окном. Вообще-то

мне ничего не стоило написать любую расписку этому Серому. Я бы выкрутился. Во всяком случае, Меркулов бы мне поверил, что у меня не было другого выхода и я просто-напросто спасал свою жизнь. Ей-богу, я сам себе удивлялся, валяясь на нарах, почему я этого не сделал. Но еще не все потеряно. Серый мне дал срок для раздумий. Все будет выглядеть очень натурально: все взвесил, решил, что погибать ни за что в таком возрасте не стоит. Берите своего Ивонина, я его в гробу видел… Но вот ведь какая штука: я знал, знал с самого начала, что ни при каких обстоятельствах не пойду на компромиссы.

Но если быть до конца честным, то я не верил, что они меня прикончат. Ивонин лишен охранительного разума, это ясно. Но ведь генерал Серый умный мужик. Он-то понимает, что ему придется отвечать за пропавшего следователя Мосгорпрокуратуры…

В камеру кто-то вошел. Конвоир, решил я, пришел отвести к Серому два часа истекли.

– Стален велел спросить, чего надумал?

Передо мной стоял Ивонин. На этот раз он был в гимнастерке без геройской звездочки. И мне почудилось, что он другой, чем тогда, в бункере. Нормальнее, что ли.

– Какой Стален?

– Серый, Стален Иосифович.

Ах, вот что. Этого Серого звали Стален, Сталин-Ленин, два вождя в одном имени, не много ли?

– Можете передать: никаких бумаг, никаких сделок…

Я отвернулся к стене, не встал с нар.

– Эй, следователь! Как тебя? Турецкий, надо поговорить!

От этих нормально произнесенных слов я ощутил беспокойство. Какую-то новую форму страха, словно гиена обрела вдруг человеческую речь…

– Зачем говорить. Тем более здесь, в такой-то вот обстановке.

– Другого раза не будет, слышь, Турецкий! Я бы сейчас хотел.

Он не требовал, не угрожал, хотя был в выигрышном положении и запросто мог сейчас пырнуть меня финяком, как пырнул Ким. Или даже пальнуть в лоб между глаз. Он смотрел на меня, как смотрят мальчишки на старшего товарища, когда хотят поделиться своими проделками и попросить совета, как бы лучше их скрыть от родителей.

– Я не совсем понимаю, о чем говорить. О чем ты хочешь говорить со мною?

– Об этом деле. Об этой девчонке, как ее; Ким, что ли. Я ее убил! Это точно! Точно, говорю, ты расследовал.

– Ну и ну! Такого поворота событий я, признаться, не ожидал. И за что ты ее убил?

Ивонин сел на нары, протянул мне пачку "Сэлем" и зажигалку.

– По уставу убил.

– По какому "уставу"?

– Такая у меня профессия, вздохнул Ивонин, я военнослужащий, приказ выполняю, вернее, не приказ, а устав. У нас есть наша библия, "Устав афганского братства" называется. Там сказано, это я наизусть помню, память у меня отличная: настраивать отборную молодежь на смертельную войну не только на сегодня и завтра, но и на послезавтра… На первое место необходимо поставить преобразование общества с тем, чтобы избавиться

от балласта в своей среде, а затем взяться за расширение и преобразование жизненного пространства, но и там проводить политику избавления от шлаков среди населения… Для страховки нравственной чистоты народа следует истреблять худшие экземпляры и поощрять кастовость, стратификацию… Поголовное истребление чужеродного начала залог достижения благородного конца… Нет более благородного дела, чем быть солдатом. Интеллигент раб мертвого разума, а солдат господин жизни… Судьба человека равна его силе и его породе. И чтобы народу не выродиться, чтобы не стать рабами и роботами, надо возродить и утвердить навек здоровый и ведущий к истинному бессмертию культ культ солдата, прошедшего испытание огнем и мечом в Афганистане. Для этого и учреждается наше "Афганское братство"…

Я был потрясен этим безумием.

– Но это уже было! Было! "Вся Европа у нас под ногами. Мы раса победителей! Долой евреев, цыган, славян и прочее!"

– Нет! спокойно ответил он. Такого еще не было. Наше братство решило уничтожить худшую часть населения, чтобы расцвела лучшая!

– И сколько же вы хотите уничтожить? холодея, проговорил я.

– Уничтожим семьдесят процентов. Может быть, даже восемьдесят. Зачем быдло? Быдло выполнило свою миссию, нарожало столько, что на земле не повернешься! Теснота! Самые лучшие идеи испоганены из-за тупости быдла. Оно выдвигает правительства, достойные его самого. А те, видите ли, берутся за реформы. Нельзя идти на поводу у масс. Это недостойно правительства. А если недостойны и правительства, то и их надо уничтожать…

– А при чем тут эта девочка? Она-то вашему братству чем помешала?

На его лице возникла противная улыбка.

– А как же она не мешала? Ты сам посуди, Турецкий. Ты же следователь. Ей этот Дубов послал документы нашего братства. Секретные планы. Он продал нас. Получил свое. А она, сучка, обнародовать это хотела.

– А этот, напарник твой, с кем ты убивал, кто он солдат? Офицер? Он здесь, в Афганистане? Или в Москве?

Он долго смотрел на нагрудный карман моей ковбойки, как будто прицелился в самое сердце.

– Этого ты никогда не узнаешь…

– Почему не узнаю?

– А потому, Турецкий, что за тобой смерть пришла. Через пять минут явится прапорщик Цегоев и разрежет тебя на куски… И подбросит их к афганцам. Не нашим, а душманам. И объявят твоей маме, что погиб, мол, сыночек смертью храбрых… Может, посмертно звездочку отвалят. Как Дубову…

Снова меня везли куда-то, но не в грузовике, а в "газике", которым управлял Ивонин, а Цегоев коренастый небритый мужик, сидел, прижавшись ко мне и обдавая гнилым дыханием.

– Еще нэмножко патэрпи, дарагой! И он показал мне ряд желтых редких зубов, что, должно быть, означало улыбку.

Где- то я видел эту харю совсем недавно. И эти злые, звериные глазки. Я весь сосредоточился на воспоминаниях, как будто от этого зависела моя жизнь, мое спасение.

Я всматривался в его лицо и видел, как эти глазки, попадая в луч восходящего солнца, из темно-серых превращались в прозрачно-зеленые.

И тут я вспомнил: он был среди телохранителей Зайцева, стоял за спиной генерала, когда тот вошел в отсек-капсулу отнять у меня Ивонина.