Маршал Баграмян
Шрифт:
— Сейчас я оденусь, — сказал Ротмистров и ушел в свою комнату.
Я спросил Федюнинского:
— Товарищ командующий, как показать маршалу пустыню?
Действительно, можно вывести гостя в барханы, где куриные яйца в течение десяти минут свариваются вкрутую. Можно привезти на вододром, где танкисты учатся водить танки под водой (ох, как нелегко мне было построить этот вододром в безводной пустыне, его даже звали тогда озером Карпова). Так вот, можно около воды под навесом, в тени, с чашкой зеленого чая наблюдать за танками в барханах.
Федюнинский понял, что я имею в виду, усмехнулся и сказал:
— Долго
Ротмистров вышел в зеленой форменной рубашке без галстука и в брюках с лампасами. Он сел в мой газик, и мы помчались за город. Сразу за крайними домами начинались барханы — голые, без растительности, волнистые, будто остановившаяся, безжизненная вода. На небе ни облачка, кажется, что по всему небосводу растеклось расплавленное солнце. Горячий воздух, залетая в машину, не освежает, а обжигает.
Конечно же, я не повез Ротмистрова в барханы, чтобы он там толкал вязнущую в песке машину. Сразу направились на танкодром. Там шли обычные занятия. Я не знал, что предстоит такая поездка с маршалом, ничего не готовил. Занималась танковая рота, выполняла упражнения по вождению с преодолением препятствий: танковый ров, воронки, крутой подъем и спуск, сломанный мост (надо провести машину по бревнам, обозначающим колею) и другие препятствия.
Мы остановились у командного пункта, откуда командир батальона руководил по радио экипажами. Очередной танк мчался по трассе, подняв огромное облако пыли (на упражнение отводится определенное время, надо поторапливаться). Точнее, танка не было видно, гудел его мотор где-то внутри пылевого облака, которое, оседая по мере движения танка, неслось за ним. Ротмистров с нескрываемым удивлением наблюдал за этой картиной. Когда танк, закончив упражнение, остановился, а командир подбежал с докладом к комбату, тот кивком головы показал на маршала, чтобы, как положено, докладывал старшему по званию.
Капитан (это был командир роты, к сожалению, не помню его фамилии) онемел от неожиданности — маршал в нашей глуши! Потом все же собрался и доложил, как положено. Он стоял, худой, высушенный беспощадным солнцем, форменная рубашка на нем была, как кожаная, от пропитавшего ее и застывшего в ней пота. Панама и лицо офицера, как единое целое, были покрыты толстым слоем пыли. Мелькали только белки глаз да зубы при докладе.
Ротмистров был восхищен тем, что произошло на его глазах, он воскликнул:
— Кто вел машину?!
— Я, товарищ маршал.
— Как же вы ведете машину по препятствиям в таком облаке пыли? Вы же ничего не видите!
— А мы привычные, товарищ маршал! — блеснув зубами, ответил офицер.
— Нет, это поразительно! — воскликнул маршал. — В средней полосе или где-нибудь в Германии на отлично оборудованных танкодромах умудряются выполнять эти упражнения на «удочку». А вы здесь — на «отлично»! При такой ограниченной видимости блестящее время показываете. Надо здесь провести сборы — привезти сюда тех из курортных условий, пусть посмотрят настоящих мастеров вождения.
Ротмистров на некоторое время умолк, соображая, как же отметить лихого танкиста, и сказал:
— Прежде всего объявляю вам благодарность. Товарищ майор (к комбату), запишите в личное дело капитана благодарность от меня и укажите полностью мое звание. И еще — хотите учиться в академии?
— Мечтаю! — ответил капитал.
— Считайте, что вы
— Так надо же экзамены сдавать, — вдруг спохватился капитан.
— Вы их уже сдали. Я все сам видел. Нам нужно давать образование именно таким мастерам, как вы. Я начальник академии, я вас зачислю своим приказом! (В 1958 году он была начальником Академии бронетанковых войск.)
Маршалу показали свое искусство еще несколько экипажей. Он раздал все, что у него было: снял с руки часы и вручил их сержанту, механику-водителю. Другому офицеру за неимением иных подарков отдал свою фуражку. У меня сохранилась фотография, когда маршал вытирает пот с подклада фуражки перед тем, как вручить ее старшему лейтенанту.
— Снимешь генеральский шнурок и носи на здоровье! — сказал он растроганно. — Если бы не учения, остался бы с вами на весь день.
Мы возвращались, оба довольные: Ротмистров тем, что видел, а я — тем, что так все удачно получилось. Вот тут я и решился задать Ротмистрову нескромный вопрос:
— Извините, товарищ маршал, если вам будет мой вопрос неприятен.
— Спрашивайте, не стесняйтесь!
— Когда я служил в Москве, много было шума по поводу вашей статьи в «Военной мысли». Чем все же завершилась та дискуссия?
Ротмистров усмехнулся.
— Измесили меня тогда писаки и начальство. Зачем дал противнику пищу для размышления. Я считал, кто первым ударит — тот и победит. Теперь понимаю, что был не прав, и не критики меня в этом разубедили. Теперь я понимаю — победителя вообще не будет. Просто, кто первым ударит, умрет вторым, через некоторое время, даже без ответного удара. Да и ответить успеет — ракета через океан летит 30 минут. После того как первый запустит ракеты, они будут обнаружены через 5 минут, и на ответный пуск есть еще 20–25 минут! Этого достаточно, чтобы взаимно уничтожить друг друга! А зачем? Какой смысл в войне без победы? Я, по сути дела, своей статьей подбивал американцев на такой неразумный шаг.
Нежелательные высказывания в печати начальника кафедры Ротмистрова, казалось бы, бросали тень на Академию Генштаба и должны быть неприятны для ее начальника Баграмяна, но вот что пишет по этому поводу главный маршал танковых войск Ротмистров:
«Под его руководством было легко работать, он никогда не сковывал инициативы, не навязывал своего мнения и предпочитал убеждение принуждению. Он любил повторять, что наукой нельзя командовать, и поэтому никогда не обрушивал на головы ученых академии тяжелую палицу своего авторитета, если их мнения расходились по каким-либо вопросам с его собственным. В научном споре он не признавал авторитета власти.
Мне нередко приходилось полемизировать с начальником академии по различным вопросам военной науки, но никогда наши споры не переносились на личные взаимоотношения, а, наоборот, создавали условия для взаимного уважения. Ровные отношения, невозмутимое спокойствие и добросердечное внимание ко всем, начиная с руководителей кафедр и кончая рядовым техническим работником академии, вызывали к нему чувство глубочайшего уважения и искренней любви».