Маршал Ней: Храбрейший из храбрейших
Шрифт:
В неспокойном 1815 году произошёл самый удивительный эпизод в истории Франции — полет Орла с колокольни на колокольню, до башен Нотр-Дама. Без единого выстрела под восторженные приветствия Наполеон возвращается в Париж, снова принуждая Людовика XVIII спасаться бегством. А через сто дней колокола. Ватерлоо прозвонили отходную по Империи и призвали короля* на трон его отцов. Бегство императора с острова Эльба смутило роялистов. «И хуже всего, что выглядит оно восхитительно!» — бросит Луи де Фонтан. Вторая Реставрация задыхается от переполняющей её ненависти: «Ощущения, как у человека, попавшего в бурю, который, исстрадавшись на корабле, уже стоя на твёрдой земле, продолжает ощущать качку». {2}
2
Имеются в виду сторонники якобинцев. — Примеч. науч. ред.
В списке жертв мести Мишель Ней является главной фигурой. «Он послужит замечательным примером!» — заявляет всегда циничный Талейран. К ультрароялистам, которые ничему не научились и ничего не забыли, присоединяются теоретики террора, требующие «режима широких преследований и эшафотов».
Какое же преступление должен был совершить маршал Ней, чтобы заслужить такой трагический конец? Роялисты не могли ему простить, что, присягнув монархии, он вновь упал в объятия Наполеона. И это после обещания Людовику XVIII посадить «Чудовище» в железную клетку — столь неловко сформулированной клятвы, которой король и не думал требовать от него.
Герцог Беррийский пребывал в ярости:
— Следует организовать охоту на маршалов, нужно убить по меньшей мере восемь из них.
Племянник Людовика XVIII, известный своей неуравновешенностью и несдержанными высказываниями, постоянно изумляющими публику, вечером в день казни Нея горделиво прогуливался в Комеди Франсез. Подойдя к нему для приветствия, некий придворный доверительно поделился:
— Ещё две или три небольшие виселицы, монсеньор, и Франция будет у ваших ног.
Герцогиня де Майе жёстко заявила: «Неправда, что именно военная слава маршала Нея предопределила интерес к нему, что объясняло бы столь глубокую память об этом человеке. Действительно, он был очень храбр, но своим военным талантом не превосходил ни одного из маршалов — более того, некоторым из них он уступал». По мнению этой аристократки, в день смерти Нея Париж оплакивал его, «как оплакивают смерть любого человека, который мог бы счастливо жить, но все признают, что он сам выбрал свою судьбу и что самое снисходительное правосудие не избавило бы его от наказания за содеянное».{3}
Сочувствие некоторых по отношению к несчастному князю Москворецкому объясняется эмоциями, связанными с самой казнью. При мысли о «распятом» Нее слезы наворачиваются на глаза. «Мой конец — это моё начало», — пророчески изрекла Мария Стюарт. Казнь, самое могучее противоядие, тебе я обязан своим искуплением! Ружья, нацеленные на мужественно открытую грудь, — дьявольская картина, скрадывающая тени, стирающая ошибки и непоследовательные действия, заставляющая услышать звуки реквиема, отголоски которого доносятся сквозь века.
В столь переменчивые времена воспоминания о славных делах маршала возвращаются в непостоянные умы и подводят общественное мнение к тому, чтобы превознести замечательную личность времён Империи, ставшую жертвой злопамятства нового двора. В коллективной памяти, как всегда склонной к преуменьшениям, осталось немало летучих фраз, отражающих чувства народа: «Реставрация отмыла Нея его собственной кровью», — говорит одна из них. «Брызги благородной крови на стенах Люксембургского дворца можно заметить на руках Людовика XVIII. Это несмываемые следы, такие же, как и на руках леди Макбет»,{4} — гласит другая.
Множество апокрифических высказываний приписываются Нею, как, например, эта нравоучительная от начала до конца история о последних минутах маршала, рассказанная Талейраном: «Ней снял шляпу
Пресса тоже подделывает его последние слова: «Солдаты, цельтесь точнее!» — воскликнул он в последний миг, по крайней мере, так утверждает «Журналь де деба». Парижане смакуют невероятные слухи и самые безумные выдумки. Нашёптывают, что Наполеон встал во главе армии турок и американцев. Нея в одно и то же время якобы видели в Испании, в Италии, в Тулоне, Гренобле и Лионе. Рассказывают также, что герцог Веллингтон приказал инсценировать казнь, и маршал Ней бежал в Америку. «Замалчивание — самое жестокое наказание», — считал Паскаль. Герой исхода из России избежал забвения и грустной участи славного воина, который может рассчитывать лишь на незаметную конную статую в каком-нибудь сквере. Наполеон, личность огромного влияния, побеждает в своей последней битве, битве за будущие поколения, он оставил в мире неизгладимый след. Подобно тому как этот Юпитер возводит себе Капитолий на острове Святой Елены, казнь Нея вызвала бурю, которая угрожает восстановленной королевской власти. Произнесённые шёпотом слова, подхваченные ветром, поддерживают культ Наполеона, подобно тому, как эхо разносит стук копыт лошади, пустившейся в галоп. И хотя Ней остаётся тем, кем он был всегда, — инструментом, звуки музыки с его похорон вплетаются в симфонию, сочинённую во славу Наполеона.
Напыщенный Альфонс деЛамартин с пафосом сообщает: «Ней прикрыл грудь правой рукой, показывая палачам, где теплится жизнь».{6} А живописец Жан-Леон Жером, мастер жанровых сцен, изобразил упавшего Нея, по щеке которого текут кровавые слезы. Так же как в «Войне и мире» воспевается военный гений Кутузова, русского Кунктатора, как назвала его мадам де Сталь, Сегюр представит в своем творчестве главную воинскую заслугу маршала Нея — отступление из России. Сегюр — это Толстой Храбрейшего из храбрых.
Июльская монархия примет многих военачальников, уволенных из армии при Реставрации, и откроет многим маршалам Империи дорогу к самым высоким государственным должностям. Режим Луи-Филиппа, у которого хватило ума, чтобы должным образом отнестись к праху Наполеона, не преминет также реабилитировать князя Москворецкого. В 1840 году в сельской местности, где были живы надежды на скорое восстановление Империи, бродячие коммерсанты торговали наивными картинками с изображением маршала, стоящего на мосту в Ковно с ружьём в руках либо сражающегося в битве при Ватерлоо, где он ещё угрожал неприятелю обломанной шпагой. Простые и наивные картинки волновали народную душу.
На следующее утро после Ватерлоо молодой поэт, подросток тринадцати лет с большим будущим, Виктор Гюго сочинил незатейливую песенку, где восхвалял битву спасения и отмщения, во время которой было покончено с гонителем свободы в сером сюртуке. Подросток не скрывает радости, узнав, что Ней, коварный маршал, как он его называет, приближается к смерти{7}. Излив свою «вандейскую» горечь, Гюго возвращается к Храбрейшему из храбрых в «Отверженных», к Нею, которого он изображает ревущим в пучине Ватерлоо. Он так же силён, как товарищи Мариуса на баррикаде на улице Шанврери. Теперь перед нами апокалиптический персонаж, которого поэт росчерком пера помещает в абсурдную ситуацию: «Ней, вне себя, величественный в своей решимости принять смерть, подставлял грудь всем ударам. <… > Весь в поту, с пылающим взором, с пеной на губах, в расстёгнутом мундире, с одной эполетой, полуотсечённой сабельным ударом английского конногвардейца, со сплющенным крестом Большого орла, окровавленный, забрызганный грязью, великолепный, со сломанной шпагой в руке, он восклицал: “Смотрите, как умирает маршал Франции на поле битвы!” <… > Несчастный, ты уцелел, чтобы пасть от французских пуль!»{8}